Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

Когда на мгновение стихало, лучи прожекторов отражались от горящих пенных гребней. В снежных зарядах сновали крошечные птички. Расшибались насмерть о стекло рубки.

Выбило предохранитель носового прожектора, и из снежного вихря, там, где темнота снова почувствовала себя хозяином, явилось чудовище.

Я был на левом крыле. Бурые щупальца – не меньше десятка – плясали над носом судна. Они заканчивались чем-то вроде копыт и оттого напоминали длинные и гибкие лошадиные ноги. Копыта били по палубе.

Налетел новый яростный заряд – и тварь скрылась.

Днем шли сквозь плавающий лед: обломки припая и осколки айсбергов. На солнце айсберги окружены голубоватым сиянием. Без солнца – они уродливы и абстрактны.

Ужасно болят зубы. Отвар эвкалиптовых листьев не помогает.

Радио передает о случаях каннибализма на станции Восток.

Молодежная в неделе пути.

Айсберги дышали. Огромные белые органы. Раздувались и съеживались. Увеличивались и уменьшались. Изменяли кубатуру. При каждом вдохе-выдохе с них сходили обломки льда, но сами айсберги теперь не казались твердыми и ломкими – толстая серая шкура сбрасывала льдистую корку, разогревалась.

Пять. Айсбергов было пять. Четыре рядышком примерно на одной линии, пятый перед ними.

Может, они шевелились. Приподнимались и опускались. Приближались и отдалялись.

Пять штук. Как пальцы одной руки.

7 марта

Восточное полушарие.

Дрых до часу тридцати. Проснулся и вспомнил, что медленно – или быстро? – схожу с ума.

Схожу с ума. К этому ведь можно относиться спокойно? Попытаться осмыслить. Или сумасшедший никогда о себе так не скажет?

Спишем на интерпретационный синдром. В рейсах такое бывает: начинаешь болезненно истолковывать происходящее, видеть то, чего нет. Подавленность и тревога от навязчивых опасений и мыслей.

Или дурные мысли и видения – реакция на уже свершившееся… на какой-то сдвиг, смещение?

Вокруг столько айсбергов, что язык не поворачивается назвать океан открытым.

Большинство зимовщиков уже бородатые, хмурые. Все в ватниках, тулупах, валенках. Собираемся пересаживать полярников на теплоход «Быстрый».

У кают-компании лужа кровавой рвоты, какой-то шурум-бурум за дверью. Но старпома, кажется, это нисколько не волнует.

Нашли чистую воду и обошли перемычку дрейфующего льда.

Снова туман. Снова айсберги. Пеленгуем. На фоне громадной ледяной горы – силуэт «Быстрого». Ветер восемь баллов. «Быстрый» качается, проседает. Штурмуем носом на волну. Под шквальными ударами вибрируют стекла и двери. Приходится орать.

Пересадка откладывается.

Тревожная ночь. Крик птиц.

Рассвет над грядой айсбергов. Мертвенно-зеленая, мертвенно-розовая, мертвенно-голубая полосы. Мертвая радуга.

Ветер то слабеет, то усиливается скачками. Хлещут волны, посвистывает в щелях ветер.

Помехи в эфире. Капитан «Быстрого» отменяет пересадку – не хочет рисковать. Наш капитан ругается в радиотелефон как сапожник.

«Быстрый» уходит.

9 марта

В шесть утра ясное небо. Сверкающие осколки айсбергов.

К вопросу первородства книги и безумия или безумия и книги.

Книга – люк в палубном настиле. С одной стороны люка – безумие. Изначальное, древнее. Исток.

А с другой – безумие просачивающееся.

Исключим книгу – люк – из логического парадокса и получим: безумие порождает безумие. Раньше всего был ад.

10 марта

Ход десять узлов. Тяжелая зыбь.

В рубке шумят репитеры, щетки скребут по стеклу.

Связались с теплоходом «Шага». Дрейфуем навстречу, прячась за айсбергом. Маневровый ход. Сблизились в заливе Алашеева, вокруг мелкобитый лед. Сошлись с «Шугой», соприкоснулись, затихли. Забрали вещи погибших в Мирном. Отошли.

На свежей стенгазете – дикая мазня: отпечатки рук, лиц.

Океан постоянно играет с разумом, не только когда бушует. Не зря раньше считали, что море принадлежит Сатане, что демоны движутся водными путями.

Смерть в море. Мокрая смерть. Отвратительная, неправильная.

Лодка Харона, Стикс… Корабль мертвых…

В соседней каюте неустанно читают молитву. Не могу разобрать, кому принадлежат голоса. Анонимная монотонность сводит с ума.

Не читается. Не пишется.

Видел айсберг, вывернутый наизнанку.

14–15 марта

Над Молодежной фиолетово-черное дымящееся облако.

Воздух минус семнадцать. Вода плюс один. Блинчатый лед, сморози.

Заледенели шпигаты, и грязная вода из умывальника затопила каюты нижней палубы. Таскали с кухни ведра горячей водой, оттаивали.

Вечером открыл окно, чтобы проветрить каюту. Влетело что-то похожее на шаровую молнию. Только красная, с черными прожилками или трещинами. «Молния» вращалась, и в этом вращении мне привиделось страшное обгоревшее лицо.

Я не двигался, дышал краем легких. Замер. Чтобы не обнаружила…

Лицо корчилось и безмолвно кричало.

Потом улетело.

16 марта

Прочитал рассказ «Вельбот». Мало что запомнил. Кажется, в рассказе изображена другая реальность, неуловимо тревожная, искаженная намеками. «Вельбот» похож на многословный слух, городскую легенду. Разболелись глаза.

На льдине загорают бескрылые пингвины. Пингвин с клубком синих кишок вместо головы.

Ночью – полная луна. Вода густая и черная. В черных айсбергах горят желтые окна.

18 марта

В тумане урчат моторы вездеходов. Обман. Там только вода и осколки льда. Молодежная осталась по другому борту.

Книга Павлова.

Где подвох, вывих, изъян, ключ? В названиях рассказов? В их числе? В первых буквах абзацев?

19 марта

Идем на Мирный.

Метет. По стеклу рубки ползут прозрачные щупальца снега.

Рефрижератор битком забит тушками императорских пингвинов – на чучела.

Рассказ «Карточка».

Метеоролог вешает над койкой фотографию дочери. Девочка похожа на маленькую кинозвезду. Ночью карточка падает со стены, и метеоролог находит ее утром на полу. У девочки размыта нижняя часть лица. Каждую последующую ночь фотография меняется. Лицо девочки все больше расфокусируется, превращается в неясное пятно. А потом, словно одумавшись, ночь за ночью начинает обретать четкость. Косматый контур, длинные клыки, звериные глаза… Не выдержав этой пытки, метеоролог рвет карточку и бросает клочки в море. И тут же получает из дома страшную радиограмму.

21 марта

Начался шторм.