Дуглас Престон - Штурвал тьмы

Напротив сидел Диоген Пендергаст. Руки и ноги его тонули в глубокой тени, но падающий сквозь решетку свет резко очерчивал контуры лица. Оба его глаза были карими, как до события.

Это место когда-то считалось их убежищем, которое они приспособили для себя и отделали по-своему. Крохотная комнатка под задней лестницей в старом доме — та самая, что они когда-то называли Пещерой Платона. Ее обустройство стало одним из последних дел, которым Пендергасты занимались сообща, до того как настали скверные времена.

Алоиз смотрел на брата.

— Ведь ты же умер.

— Умер… — Диоген перекатывал слово во рту, словно пробуя на вкус. — Может, да. Может, нет. Но я всегда буду живым в твоей памяти. И в этом доме.

Неожиданность — спецагент чуть помедлил, прислушиваясь к собственным ощущениям. Он вдруг осознал, что отвратительная, зондирующая боль, причиняемая тульпой, ушла — по крайней мере на данный момент. Алоиз не испытывал ничего: ни удивления, ни даже чувства нереальности. Просто догадался, что находится в некоей непостижимо глубокой нише собственного подсознания.

— Ты в довольно отчаянном положении, — продолжал его брат. — Пожалуй, более отчаянном, чем любое, в котором я видел тебя раньше. С досадой должен признать, что на сей раз я к нему не причастен. И поэтому спрашиваю вновь: не думаешь ли, что настала пора поговорить?

— Я не могу ее осилить, — произнес детектив.

— В том-то и дело.

— И ее нельзя уничтожить.

— Верно. Она уйдет лишь тогда, когда ее миссия будет выполнена. Но это не означает, что ею нельзя управлять.

Алоиз помолчал, пытаясь осмыслить сказанное.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты же изучал соответствующую литературу. Ты проходил обучение. Тульпы — ненадежные, неверные штуки.

Спецагент не ответил.

— Их можно вызвать для какой-то конкретной цели. Но однажды вызванные, они имеют склонность сбиваться с задания, начинают жить по собственным законам. Вот почему они могут быть бесконечно опасными, если их использовать… скажем так, безответственно. Это обстоятельство ты можешь обратить в свою пользу.

— Не уверен, что понимаю.

— Неужели я должен разжевывать это для тебя, frater[50]? Я же сказал: тульпу можно подчинить своей воле. Все, что требуется, — это изменить цель.

— Я не в состоянии ничего изменить. Боролся с ней, боролся, пока не кончились силы. И вот поражение.

Диоген самодовольно ухмыльнулся:

— Как это на тебя похоже, Алоиз! Ты так привык, что тебе все легко дается, что при первых признаках трудностей поднимаешь лапки вверх словно капризный ребенок.

— Все, что делало меня сильным, все мои уникальные способности, высосано, как костный мозг из кости. Ничего не осталось.

— Ты ошибаешься. Сорван только внешний панцирь — то интеллектуальное супероружие, которое ты недавно приобрел. Ядро, сердцевина твоего существа остается — во всяком случае, пока. Если бы она исчезла, ты бы об этом знал, сам понимаешь. И мы бы сейчас с тобой не разговаривали.

— Что я могу сделать? Я больше не в силах бороться.

— В том-то и проблема. Ты смотришь на дело не с той стороны, смотришь как на борьбу. Забыл, чему тебя учили?

Какое-то время детектив сидел, непонимающе уставившись на брата. Потом, совершенно неожиданно, до него дошло.

— Лама, — выдохнул он.

Диоген усмехнулся:

— Браво.

— Откуда… — Спецагент осекся, потом начал заново: — Откуда тебе известны такие вещи?

— Тебе они тоже известны. Но в какой-то момент ты просто перенапрягся и не смог их увидеть. А теперь иди и не греши.

Алоиз кинул взгляд в сторону от брата, к полоскам золотого света, падающим сквозь решетчатую дверь. С легким удивлением он осознал, что боится; меньше всего на свете ему хотелось выходить наружу.

Вздохнув поглубже, детектив усилием воли заставил себя толкнуть дверь.

Зияющая, неистовая чернота в очередной раз окружила его. Вновь возникла голодная, обволакивающая субстанция; вновь он почувствовал внутри себя страшную и отвратительную чужеродность, которая проталкивалась через его мысли, вторгаясь в самые сокровенные чувства. Это насилие казалось более глубоким, опустошительным и ненасытным, чем все, что он прежде мог вообразить. Пендергаст почувствовал себя абсолютно, немыслимо одиноким; каким-то образом это вышло хуже всякой боли.

Спецагент сделал глубокий вдох, призывая на помощь последние ресурсы физических и эмоциональных сил. Детектив знал, что у него есть только один шанс; после этого он погибнет навсегда, будет полностью поглощен.

Постаравшись как можно лучше освободить ум, Алоиз вспомнил учение ламы о вожделении. Представил себя на поверхности озера неопределенного цвета, очень соленого и точно соответствующего температуре тела. Представил, как лежит на поверхности воды совершенно неподвижно. Затем — и это оказалось труднее всего — перестал бороться с прожорливым, алчущим добычи существом.

— Ты боишься уничтожения? — спросил он себя.

Пауза.

— Нет.

— Ты беспокоишься о том, чтобы сделаться пустотой?

Пауза.

— Нет.

— Ты желаешь от всего отказаться?

— Да.

— Отдаться этому полностью?

Теперь уже быстрее:

— Да.

— Тогда ты готов.

Тело его свела долгая судорога, затем отпустила. Всем своим существом — каждым мускулом, каждым синапсом — он ощутил, как тульпа запнулась, приостановилась, точно в сомнении. Последовал странный, неописуемый момент статического равновесия. Потом, очень медленно, чужеродная сущность ослабила хватку.

И когда это произошло, Алоиз услышал голос брата:

— Vale, frater[51].

На миг Диоген вновь сделался видимым. Потом, так же быстро, как и появился, образ его начал исчезать, истаивать.

— Погоди, не уходи, — окликнул детектив.

— Но я должен.

— Мне надо знать. Ты действительно умер?

Диоген не ответил.

— Почему ты сейчас это сделал? Почему мне помог?

— Я сделал это не ради тебя, а ради своего ребенка.

И, прежде чем раствориться в темноте, напоследок улыбнулся — тонко, едва различимо, загадочно.

Грин сидела в кресле в ногах Пендергаста. Уже с десяток раз она поднимала пистолет, целилась опекуну в сердце — и всякий раз отступала, колеблясь. Девушка вряд ли заметила, что корабль выровнялся и, как раньше, устремился вперед на высокой скорости. Для нее окружающее перестало существовать.

Больше ждать невозможно. Жестоко позволять ему страдать. Алоиз всегда был добр к ней; нужно проявить уважение к его желанию. Ибо то, что она собиралась сейчас сделать — в этом Констанс была уверена, — было бы и его желанием. Крепче сжав в руке пистолет, она подняла его со вновь обретенной решимостью.