Далия Трускиновская - Сиамский ангел

Если бы кто сказал Мареку, что он вечером, готовясь к переезду, скорчится над «Божественной комедией» и очнется в три часа ночи, он бы не то что не поверил… Он мог с головой, плечами и грудной клеткой уйти в книгу, но в нормальную книгу! Это за ним водилось.

Считать ли «Божественную комедию» нормальной книгой?

Раньше он бы не мог ответить на этот вопрос — когда читаешь что-то по программе за два дня до зачета, не до диагнозов.

А в три часа ночи он опознал в книге то самое безумие…

…обрывки всех наречий, ропот дикий,Слова, в которых боль, и гнев, и страх,Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул без времени, в веках,Кружащийся во мгле неозаренной,Как бурным вихрем возмущенный прах.

Но я, с главою, ужасом стесненной,Вдруг чью-то тень неясную узрел,Сходящую тропою потаенной.

(За сим идет старинная гравюра —Сплетеньем тел передавая стон,Бугрится обнаженная натура;Вергилий с указующим перстом,В прилично складками лежащей тоге,Отменно видный в черноте ночной;А также виден гравий на дорогеИ Данте с капюшоном за спиной;Его лицо, иссохшее от бденья,И обувь для неблизкого пути;Пергамент, на который наблюденьяОн непременно хочет занести.Дыша подземным жаром без усилий,(Смрад не дается резчикам гравюр),Ведет по девяти кругам Вергилий,Устраивая в каждом перекур.Они вдвоем стоят или садятся,Иль Данте пред Вергилием поник;Учитель поучает; тени мчатся;Клокочет Ад; трепещет ученик.Застыли эти двое перед вами,Два истукана в адской суете,С вопросом, изрекаемым руками,С ответом на пронзительном персте.)

— Скажи, кто сей, каков его удел? —Спросить я у вожатого о тени,Идущей вниз уверенно, посмел.

И мне в ответ: — Достойно удивлений,Что лишь сейчас, пройдя немалый путьИ одолев опасные ступени,

О нем ты вспомнил.Можно лишь вздохнутьО тех, чья память бережет дурное

И возмущеньем лишь пылает грудь.Ты здесь желал увидеть то земное,Что вызывало ненависть твою,

Не скорбь над их посмертною судьбою.А между тем в отверженном краюИмел одно божественное право:

Когда бы злость ты отпустил свою,Когда бы ты покорно, не лукавоИ искренне к Всевышнему воззвал,

Смирив огонь язвительного нрава,Когда бы о прощенье умолялХотя б одной душе в пределах Ада,

И вывести отсюда пожелал —Как знать, какой была б твоя награда.Ничья тебя не тронула беда,

И сам же ты — делам своим преграда.И молвил, растерявшись, я тогда:— Но как же мог осуществить я это?

— Здесь нужно, чтоб душа была тверда,Здесь страх не должен подавать совета, —Так отвечал вожатый. Между тем

Исчезла тень, но блик случайный светаПлыл в глубине, то вдруг пропав совсем,То вдруг воскреснув; в бездну погружался,

Но в бездне страшной виден был он всем.Сказал учитель: — Знать ты домогался,Кто путник тот, бредущий меж камней.

Но ты ведь им, безумным, восхищался;Ты брал его в пример любви своей;Признать его ты должен был мгновенно

По взору и повадке; то — Орфей.Он, Эвридике верен неизменно,Пытается из Ада увести

Погибшую, и чувство незабвенно.Позволено ему ее найти!И он, найдя, уводит за собою,

И вновь ее теряет на пути.Могу ли я сравнить его с тобою?Могу — равны вы силой звонких слов,

Но не равны вы избранной судьбою!Скажи — ты тоже в страшный путь готов,Не к небесам, а вниз, тоской томимый,

Спускаться по уступам вновь и вновь?Так в грозный Ад на поиски любимойТебя вела ль когда-нибудь любовь?

Проблема переезда решилась в пять минут.

Видно, чего-то они в баре, за протеиновыми коктейлями, недоговорили. Марек вовсе не предполагал, что старший приедет рано утром на машине, набитой его барахлом, чтобы сразу переправить Марека к себе и успеть на работу.

Они быстро опростали обе спортивные сумки старшего и кое-как покидали туда Мареково имущество.

Он и опомниться не успел, как увидел за ветровым стеклом вывеску «Марокко». И тут же она улетела влево.

Раньше Мареку и в голову не приходило, что брат живет недалеко от ночного клуба. Раньше ему незачем было помнить про этот ночной клуб.

Оставив младшенького разгребаться и в одиночестве праздновать новоселье, старшенький умчался на работу. В качестве подарка успел вручить свою мобилку — так что Марек с особым удовольствием собирался в контору, оставив в квартире неописуемый бардак, зато с мобилочкой в кармане!

Ему самому эта материальная радость казалась пошлой, но никуда от нее деться он не мог, маленький аппаратик его действительно радовал и вдохновлял. С другой стороны, Марек теперь был как все. Оставалось только заправить рубаху в штаны.

Вот этого он как раз и не любил. У него тогда делалась какая-то чересчур ладная фигурка, маленькая и ладненькая. «Талечка» — так говорила бабка-еврейка, промышлявшая шитьем, когда измеряла заказчиц сантиметровой лентой. Вот тут у нас талечка, так где же будем делать талечку?

Марек обнаружил полупустые книжные полки и расставил там свое имущество. Обнаружил также братнюю гитару и задумался — то ли инструмент брату надоел, то ли оказался попросту забыт в спешке.

Брат знал те самые три аккорда, самый что ни на есть минимум, которые освоил лет в пятнадцать, и больше ему не требовалось. Брат имел несколько песен — для компании, новых не учил. Исполнял их все реже и реже — по крайней мере, Марек не видел и не слышал его поющим по меньшей мере два года. Стал вспоминать — а когда же это было? Обнаружил себя отрешенно сидящим посреди полного развала, плюнул — прибраться можно и вечером! — и ушел.

На подступах к конторе он увидел знакомую лысину, обрамленную седым пухом. Это с утра пораньше вышел на прогулку Зильберман. Опрятно одетый — у жены, тоже пенсионерки, не было иной заботы, кроме как наглаживать ему брюки и сорочки. Вальяжный и благополучный, как всякий, кого покормили вкусным и полезным завтраком, а потом отправили спокойно попастись до обеда. Видать, и этот жил поблизости. Что значит в кои-то веки прийти в контору пораньше! Столько всякого узнаешь…