Алексей Кунцевич - Жажда справедливости. Избранный

Приняв столь важное решение, Шмакова одела ядовито-зеленого цвета халат и, заперев свою дверь, шлепая тапочками, устрашающих своим видом тараканов, отправилась на пятый этаж.

Когда Прасковья Федоровна миновала лестничный пролет и оказалась на четвертом этаже, что-то произошло с ней; ей захотелось бежать назад без оглядки. Почему, она не могла понять, но предчувствия ее никогда не обманывали. Секунд пятнадцать стояла она перед окном, смотря тупыми глазами в стекло, и думала. Но чувство голода задушило зарождающееся ощущение опасности, и Прасковья Федоровна, отбросив все сомнения в сторону, пошлепала дальше.

Дойдя до двери квартиры № 49, Шмакова позвонила. Никто не открыл. Она позвонила еще раз. Никакого результата. Опять нажала на кнопку. Ноль эмоций. Она собственными ушами слышала, как надрывался звонок в квартире.

—Странно. Ильинична должна быть дома. Хм.

И в сей момент дверь звучно щелкнула и открылась. Шмакова вытаращила глаза. Вместо ее знакомой стояла неизвестная девица в одном неглиже, нагло и развратно улыбаясь. Прасковья прикипела к полу и раскрыла рот.

—Что вам угодно?— как ни в чем не бывало, спросила развратница.

Молчание.

—Что же вы молчите?

—Я э… это,— Шмакова оправилась, наконец, от первых впечатлений, решив, что, должно быть, это племянница Семечкиной, о которой та неоднократно упоминала.— Капустки бы мне,— выдавила из себя голодная Прасковья Федоровна.— Я— соседка Клавы… Взаймы можно?

—Это все?— Девица сощурила огромные зеленые глаза. И вдруг вытянула правую руку, в которой невесть откуда взялся небольшой кочан капусты.— Извольте-с.

Шмакова рефлекторно дернула было рукою, но вдруг замерла. Нет, господа, ничего сверх удивительного не было в том, что капуста нашлась зимой; в конце концов, это-то Прасковья Федоровна и хотела; странно было другое: кочан был ну точь-в-точь как свежий, будто только что с грядки; тугой, плотный и слишком идеальный. Кстати, именно кочан будет ассоциироваться у Прасковьи Федоровны с сегодняшним вечером.

—А Клава дома?— спросила Шмакова лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

—Она будет позже. Не вернулась со службы. Может быть, пройдете? Составите за ужином компанию.

—Ну, если не буду мешать.

—Что вы, что вы. Пожалуйста, проходите.

Сама того не зная (а может, и зная), девица нажала на чувствительный рычажок Шмаковой, коснувшись темы еды.

Шмакова прошла в квартиру. Девица захлопнула дверь и пригласила Прасковью в зал. А там ничего не изменилось со времени исчезновения Семечкина, только цезарь вел себя более возбужденно,— он прыгал по столу на одной лапе, поедая шоколад с коньяком, который он держал в другой.

Шмакова протерла глаза. А попугай поднял на нее свои здоровые и наглые и человеческим голосом с хрипотцой гаркнул:

—С кем имею честь?

—Привет вам, Прасковья Федоровна,— Шмакова услышала вдруг низкий голос и разглядела во главе стола личность, облаченную в белую сорочку.

—Привет вам,— опять повторила личность,— от Галины Петровны Шмаковой, вашей дочери.

Прасковья Федоровна поперхнулась и, теряя силы, опустилась на диван. С нею приключилась какая-то странность,— комок подкатил к горлу, мешая дышать.

—Кто вы?— еле промолвила забывшая уже про голод Прасковья.

—Кто я— не важно, а важно то, что сегодня вы у меня в гостях. Присаживайтесь, угощайтесь. Будьте, как дома. Клавдии Ильиничны нет, она замещает сотрудницу в ночной смене.

—Вы— ее родственник?— Любопытство глодало ее всё с большей силой. Любопытно было узнать, что означают эти свечи и красные шторы, но более всего одолевал вопрос: откуда этот субъект знает ее дочь?

—Все люди— братья!— гаркнул попугай, вспорхнул со стола и опустился на телевизор подле канделябра.

—Ну-с, что же вы, Прасковья Федоровна? Угощайтесь. Я вижу, что вы голодны. Вельда! Чистый бокал!

Вошла девица с бокалом в руке. Взяла со стола пузатую бутылку и наполнила его.

—Присаживайтесь, что же вы?— Личность в рубахе отхлебнула из своего бокала.

Шмакова встала, на еле двигающихся ногах подошла к столу и села. Пригубила предложенное вино. Внезапно в глазах потемнело, Шмакова стала заваливаться на бок и, свалившись со стула, потеряла сознание.

—Счастливого пути!— вот последние слова, которые запомнила Прасковья Федоровна.

А потом— ничего.

Позже— голоса.

—В обморок упала?— сказал мужской голос, по-видимому, принадлежавший старику.

—Куда она шла в халате?— спросил второй высокий голос, наверное, женщины.— По улице в таком виде… Сумасшедшая, что ль?

—Андревна, а паспорт-то откуда? В руке у нее. Откель он взялси?

—Паспорт? А капуста?

Прасковья почувствовала прикосновение к руке и открыла глаза. Находилась она на тускло освещенной лестничной площадке. Перед нею возвышался старик в черном пальто и шапке. На участливом морщинистом лице помещались неимоверных размеров усы а-ля Буденный. В открытом рту отсутствовало большинство зубов. Рядом с ним стояла женщина лет сорока пяти и читала паспорт.

—Шмакова!— от удивления она даже взвизгнула.

—Да что ты?— Старик принял такой же озабоченный вид, протянул сухую руку и вырвал паспорт.— Стало быть…— Дочитал что-то.— Хе-хе, вот диво-то.

Снизу послышались шаги. Очень торопливые и быстрые. Стучали каблучки. Они достучали до стоявших на лестничном пролете и смолкли.

—Что случилось?— услышала Шмакова молодой женский голос.

Старик с Андреевной расступились, а Прасковья Федоровна, которая сидела на холодных ступенях, прислонившись спиной к арматуре перил, увидела прекрасное молоденькое личико, очень знакомое почему-то.

—Вот, Галя.— Женщина протянула паспорт девушке, а старик сложил обе руки одна на другую на трости. Усы его выражали явное беспокойство.

Очень удивленная девушка приняла книжечку, и руки ее задрожали, когда она прочла фамилию обладательницы документа.

—Ма… мама?— со слезами в голосе спросила она.— Как… как же это?

И тут из глаз девушки начисто прорвало, и Галя с воем стала оседать на пол. Она упала бы, если б не старик, который подхватил ее и удержал.

—Как это: «мама»?!— У еще ничего не соображавшей Шмаковой бегали глаза, она затравлено озиралась. И вдруг она осознала, что ей так знакомо в девушке. На площадке стояла и плакала копия Прасковьи Федоровны в восемнадцать лет. Тут проснулось в душе у Шмаковой почти двадцать лет спавшее материнское чувство, и она, зарыдав, стала подыматься.

Галя бросилась на шею своей невесть откуда взявшейся матери и, давясь слезами, радостью, приливом любви, воскликнула: