Нэнси Коллинз - Самое темное сердце (ЛП)

Эстес остановился, бросил сигарету на мостовую, придавив её ботинком с обитым серебром носком. Несмотря на то, что глядел он на Соню, его взгляд был обращен в другое время и другое место.

– Память – забавная штука, – проговорил он задумчиво. – Имена и лица друзей расплываются и стираются, словно рисунок цветными мелками на тротуаре, в то время как коммерческие джинглы злаковых завтраков остаются, как будто вытравленные кислотой. Я читал в журнале по психиатрии, что вся доброта и любовь, подаренные ребенку, могут быть обращены в бесконечную тьму одним единственным жестоким деянием. И истинный ужас заключается в том, что это единственное, бессмысленное деяние, в конечном счёте, определяет сущность этого ребенка, определяет гораздо больше, чем любая самая хорошая или положительная вещь, случавшаяся с ним до или после. И помоги мне Бог, если я для всех остальных не мальчик с плаката, они зовут это, чёрт побери, маленьким синдромом.

Как я уже говорил, мои воспоминания нечёткие… Исключая ночь, когда была убита моя семья. Каждое сделанное движение, каждая фраза, которая была произнесена при мне – все это как клеймо в моем мозгу. Я закрываю глаза и вижу все ясно, как в кино.

Он закрыл глаза и замер на половину удара сердца, черты его лица неожиданно показались значительно моложе, чем было мгновением раньше. Затем он пришёл в себя, и глаза его снова открылись.

– Я был взволнован тем, что отец возвращается домой. Он отправился в одну из своих деловых поездок. Не знаю, куда конкретно, но куда-то за границу. Я был в особенном нетерпении, потому что знал, что он привезет мне подарок. Было уже поздно, но папа все ещё не приехал из аэропорта. Мама была обеспокоена; она встала и мерила шагами общую комнату. Я пытался смотреть ТВ, но она все время ходила перед ним. К тому же она беспрерывно курила, чего папа не одобрял.

Эстес криво улыбнулся, и его голос сменил тембр и тон, становясь глубже и грубее – детская имитация взрослой речи:

– «Я достаточно времени провожу в прокуренных барах; я не желаю приходить домой и видеть здесь то же самое дерьмо!». Да, папа был противником курения раньше, чем это стало политкорректным.

Улыбка скользнула по лицу Эстеса, появившись совершенно неожиданно.

– Я помню звук дверного звонка и маму, торопящуюся открыть. Я сразу подумал, что это, наверное, папа, но зачем ему звонить в дверь? Через пару минут мама вернулась в общую комнату и выключила телевизор, приказав мне отправляться в постель. Я сказал, что хочу сидеть здесь и ждать папу, но она разозлилась и повторила, чтобы я отправлялся в постель немедленно. Я знал, что лучше с ней не спорить, когда она начинает так говорить, поэтому поднялся в свою комнату и натянул пижаму со Скуби Ду. Я долго лежал в кровати, дожидаясь, пока мама поднимется поцеловать меня, пожелать спокойной ночи и уложить спать, но она так и не пришла. Тогда я крадучись выбрался из спальни и выполз в холл, чтобы посмотреть, что произошло.

Гостиная и столовая у нас дома имели высокий, в кафедральном стиле, потолок, как в атриуме, поэтому я мог видеть большую часть из того, что происходило внизу, заглядывая сверху через перила. Я лежал на животе, искусственный ворс пушистого ковра щекотал мне лицо, я смотрел вниз на шагающую взад-вперед маму, оставляющую за собой облака сигаретного дыма. Она продолжала смотреть на переднюю дверь, как если бы ожидала, что за ней ходит что-то ужасное.

А затем я услышал звон ключей, и порог перешагнул мой отец. С одного плеча у него свисала сумка с вещами, в руке был чемодан. Он был одет в свободный джинсовый костюм и как будто не брился несколько дней. Это было для меня знакомо. Я подскочил и быстро понесся вниз по лестнице с радостным воплем.

Я был на полпути вниз, когда мать встала на нижних ступенях, широко расставив руки.

– Джек! Что ты здесь делаешь? Я говорила, чтобы вы ложились спать, молодой человек!

Я был сбит с толку. Я не мог понять, что именно сделал неправильно. Обычно мама позволяла мне сидеть допоздна, дожидаясь папу из очередной поездки. Не я один был удивлен маминым поведением. Папа поставил на пол свой чемодан, глядя на неё с недоумением.

– Что такое, Глория? Что-то случилось?

– К тебе гость, Фрэнк, – сказала она, отворачиваясь и отказываясь смотреть ему в лицо. – Он хочет тебя видеть. Сейчас.

Я посмотрел туда, куда пошла моя мать, и увидел незнакомого человека, вышедшего из столовой. Он был похож на афроамериканца из ранних 30-х, одетый в соответствующий свитер под горло, вельветовые расклешённые брюки и чёрное кожаное пальто до пола. У него были ухоженные натуральные волосы, а глаза скрыты за солнечными очками, сияющими подобно вулканическому стеклу. Его кожа была фиолетово-чёрной с оттенком розового, как баклажан. Он распространял вокруг себя чувство опасности, окружавшее его, словно дымка.

– Здравствуй, партнер, – сказал он отцу, улыбаясь с уверенностью человека, который использует других во благо науки.

Лицо моего отца заметно побелело под его загаром а-ля Джордж Гамильтон.

– Блэкхарт, – прохрипел он, – что ты здесь делаешь?

– Ты не очень мне рад, Фрэнк, – хотя его голос на поверхности был шелковым и успокаивающим, это не могло полностью скрыть злобу, затаившуюся глубже.

Мой отец попытался улыбнуться, но выглядел как человек, который старается задушить крик.

– Конечно, я тебе рад, дружище… Я просто несколько, э-э-э, удивлен, вот и все.

– Без сомнения.

Он вошел в гостиную, чтобы присоединиться к отцу.

– Пойдем, Фрэнк. Нам надо многое обсудить.

Отец и человек, которого он назвал Блэкхартом, исчезли из моего поля зрения. Мама взяла в одну руку чемодан отца, а второй ухватила меня за плечо и препроводила наверх.

– Ты идешь в постель и останешься там, Джек! И сегодня я больше не желаю тебя видеть, ты меня понял?

Я не мог понять, почему мама была такой строгой. Я не сделал ничего такого, что могло бы заставить её на меня разозлиться. Было похоже, что по каким-то причинам мама не хочет, чтобы я виделся или разговаривал с отцом. Обычно я бы сделал, как сказала мама – отправился спать. Но меня грызла жгучая обида за несправедливость наказания без причины и за то, что я лишился подарка, который, как я знал, был в отцовском чемодане. Я дождался, пока не услышал шаги матери вниз по лестнице, вылез из постели и осторожно, чтобы не быть замеченным, на цыпочках прокрался вниз, в комнату родителей.

Главная спальня была большой, со стеной, разделяющей его и её гардеробную. Дверь, складывающаяся гармошкой, которая вела на сторону отца, была слегка приоткрыта, и я увидел лежащий там чемодан. Даже зная, что, если меня поймают за копанием в отцовских вещах, я получу трепку века, моё желание узнать, что же привез отец, было таким острым, что я не мог противостоять искушению.