Роман Лерони - Багряный лес

Он слышал, как к палате, в которой бушевал необузданный Лекарь, что-то торопливо подкатили, тяжелое, неповоротливое, на громко скрипящих колесах. Слышал, как прозвучала короткая команда: "Разойдись!". Слышал треск, видел мигание ламп в палате и в коридоре. Слышал тут же, захлебнувшийся крик, и чувствовал запах озона, и, уже потом, засыпая в соседней палате, слышал спокойные шаги охраны, тихий, но взволнованный разговор людей, сделавших нелегкую работу:

— Мать…, здоров бык махаться!

— Пристрелить, как собаку, и делу конец.

Это просто и легко для него. Сегодня и завтра ему мозги хорошенько прожарят. Не хотел бы я оказаться на его месте.

— Тьфу, зараза! Он мне зуб выбил, гад!

— Ничего, новый вставишь — лучше настоящего…

— А не пошел бы ты!..

Потом был сон, и снились страшно мигающие лампы, дурманяще-свежий запах озона и сухой электрический треск…

Лекарь открыл глаза и, не мигая, стал смотреть в потолок.

— Не люблю, когда на меня, спящего, смотрят.

А я не люблю, когда спят и лежат, как мертвые: вытянувшись и с руками на груди.

Сон — это почти смерть, — заключил Лекарь, поднимаясь с постели и натягивая пижаму на худое тело.

Страшный ты, Лекарь.

— Не я страшный, Кукушонок — жизнь страшная. А я только живу.

— Тебе не хочется жить?

— Вот ты любопытный! Прямо в душу лезешь. — Лекарь разочарованно покачал головой. — В твои-то годы надо о девушках думать, а не копаться в человеческих душах. Грязное это дело, скажу я тебе прямо.

— Ты не хочешь жить? — не унимался Кукушонок.

Его сосед по палате встал, подошел к умывальнику, погладил череп, проверяя насколько отрасли волосы.

— Раньше не хотел. Теперь приходится — выздоровел. Хорошо здесь лечат.

Совершенно нельзя было понять: говорит ли этот человек серьезно, или, наоборот, шутит — везде одна и та же интонация. Однообразная нота усталости в голосе. По-другому Лекарь не говорил никогда.

— Это очень плохо, — вдруг сказал он, рассматривая себя в зеркале. — Очень.

— Что плохо?

Лекарь повернулся к Кукушонку:

— Плохо то, мой дорогой друг, что в палате живут два абсолютно здоровых психа, а не могут утром пожелать друг другу, нормально, по-хорошему, доброго утра. Вместо этого какие-то нервные темы. Зачем?

— Нас скоро отсюда выпустят?

— Выпишут, — поправил Лекарь, — выпишут. Нас — не знаю, а тебя — скоро.

— Мне почему-то страшно, Лекарь.

— Это бывает. Я знаю. Но скоро пройдет.

— Лекарь, а, Лекарь? Почему меня назвали Кукушонком? Лекарь — это понятно, а Кукушонок — нет.

Лекарь неторопливо умылся и отфыркался.

— Когда тебя сюда привезли, ты совсем плох был. Никто не знал: кто ты, откуда, где твой дом, как тебя зовут и кто твои родители. Ты же сверлил глазами стену и упрямо молчал. Вот и прозвали Кукушонком. Тебе не нравится?

— По правде, не очень, но все равно лучше, чем Наполеон или Тоска.

Лекарь вытерся и аккуратно развесил полотенце на вешалке над умывальником. Он всегда был предельно аккуратным. Некоторых, из числа пациентов, это злило, другие завидовали, третьи и вовсе никак не реагировали, а остальные попросту ничего не понимали, так как вообще ничего не могли понять по причине своего безумия. Но большая часть из них не могла смотреть на эту аккуратность, с помощью которой стертый в пыль жестокими и абсурдными условиями существования в клинике человек показывал, что продолжает жить и демонстрировать свой протест против насилия и ограничений тем, что, несмотря ни на что, смог окружить себя маленькими подарками свободы и независимости, подарками обыкновенной жизни. Жизни, которая могла присутствовать только у тех, кто остался там, с той стороны трехметрового забора и не имел ни малейшего представления о том, что происходило в стенах клиники. Ему удавалось многое, даже то, что здесь представлялось абсолютно немыслимым. У него был кипятильник — совсем маленький, позволяющий вскипятить воду в стакане, заварить чай; свой стакан с красивым подстаканником; чайник для заварки — фаянсовый и такой миниатюрный, что его можно было спрятать в кулаке; радиоприемник, который не прятали во время обходов, и он горделиво стоял на самом видном месте в палате — на подоконнике, и его никто из персонала не трогал. Он мог, как волшебник, принести неизвестно откуда в палату ящик яблок, груш, сладостей и накормить этим всех до сладкой тошноты. В его присутствии таяли решетки на окнах, исчезала стена во дворе, растворялась охрана, становились приветливыми санитары, сестры и врачи, и на какое-то мгновение забывалось, что вокруг тюрьма, именуемая клиникой, и казалось, что она — это простая больница, в которой лечат не от безумия, а от какой-нибудь обычной хвори, например, как гепатит или пневмония.

— Как ты смотришь на то, мой дорогой соседушка Кукушонок…

— Я не Кукушонок, а Лерко Александр Анатольевич, старший лейтенант инженерных войск, — Саша понизил голос и произносил слова с какой-то требовательной гордостью.

От этого заявления Лекарь застыл в растерянности возле умывальника, и долго смотрел на Лерко, лежащего на своей кровати и нервно теребящего уголок тощей больничной подушки.

— Значит Александр Анатольевич, — почему-то повторил он. — Значит офицер, инженер…

Он поскреб свою лысую голову, поправил пижаму, словно это была не застиранная, разрисованная в пошлый фабричный рисунок одежда, а гимнастерка, и твердым шагом подошел к Сашиной койке, протянул пятерню:

— Ей-богу, это просто здорово! Будем знакомы, уважаемый Александр Анатольевич — Гелик Дмитрий Степанович, также инженер, но физик-ядерщик.

И добавил после короткой паузы:

— В прошлом, разумеется… Но очень, очень приятно!

Он улыбался, и эта улыбка освятила его лицо теплом и добротой. Саше показалось, что прекраснее лица он в своей жизни еще не видел. Поднявшись с кровати, он, также на армейский манер, поправил пижаму и только после этого ответно протянул руку.

Сцепив ладони в крепком рукопожатии, они простояли так с минуту. От силы пожатия онемели кисти. Потом неожиданно обнялись, почувствовав, в этот момент горько-соленый вкус своих слез. Саша держался из последних сил, стараясь не разрыдаться, слыша, как осторожно дышит Гелик, борясь со своими слезами.

Лекарь одобрительно похлопал Александра по плечу.

— Ладно-ладно, все у нас теперь будет хорошо, Александр Анатольевич.

— Я тоже так думаю, Дмитрий Степанович, — согласился с ним Саша.

Он впервые в жизни с таким удовольствием произносил чье-то имя, не подозревая раньше, что оно может звучать так ярко, насыщенно и полно.