Анатолий Гончар - Оборотень

И то ли голос его был столь силен и наполнен мощью, то ли в нем звучала бездонная тоска, но все как по мановению волшебной палочки замолчали и, повернувшись к Фёдору, замерли в ожидании его слова.

— Люди! — воскликнул он еще раз. — Мы пришли суда не для того, что- бы вершить расправу! Мы пришли для того, чтобы решить дело миром. Так встанем же на колени и попросим барина нашего честью открыть двери склепа!

— А если он не согласится? — выкрикнул чей- то визгливый женский голос. И толпа снова заволновалась.

Фёдор поднял руку, призывая к тишине и, как- то обречённо, но спокойно произнёс: — Тогда мы пойдём и откроем его сами.

Разбуженный криками, доносившимися со стороны деревни, молодой барин никак не мог понять, что происходит. Он только сильнее сжался под одеялом и лежал, тупо уставившись в потолок. Затем его взгляд медленно перешёл на люстру с сотней полусгоревших свечек. Он попытался разглядеть замысловатый завиток у её основания, и этот момент в спальню без стука вбежал дворецкий.

— Ваше сиятельство! — воскликнул он, падая в ноги. — Мужики взбунтовались! Боюсь, что на штурм пойдут. Я осмелился раздать дворне ружья.

Он замолчал и по- собачьи преданно посмотрел на молодого графа.

Мёртвенно побледнев, Святослав Людвигович сел в постели и, тяжело ворочая языком, выдавил: — С чего это они?

Дворецкий, сам вид которого показывал величайшую растерянность, развёл руками и тихо промямлил: — Ваше сиятельство, разве же у них поймёшь? Мужики- быдло, им всегда чего- нибудь да не хватает. И он, потупив взор, заелозил под пристальным взглядом барина.

— Врёшь, Пронька! Ты знаешь, чего они хотят…Говори сейчас же! — граф, соскочив на пол, сердито топнул ногой и, протянув руку, взял за вихор сжавшегося под его взглядом дворецкого.

— Не смею сказать, Ваше сиятельство… — тихо произнёс тот и сжался ещё сильнее.

— Говори! А то велю батогами… — граф не договорил, дав возможность самому дворецкому додумать последствия своего молчания. Пронька облизнул губы, перекрестился и, подняв взгляд, выпалил: — Они говорят, Ваш батюшка виноват в пропаже людей!

— Что ты мелешь! — звук выдираемых волос разнёсся по комнате. — Батюшка умер, да будет земля ему пухом! Как может он похищать людей, если он мёртв? Говори! Пронька, со слезами боли и отчаяния на лице, закусил губу и, уронив голову, выдохнул: — Не смею!

— Говори! — взревел барин и со всего маха врезал дворецкому в ухо.

— Говорят, говорят… Ваш батюшка- оборотень! — зашёлся в беззвучном плаче Пронька и съёжился в ожидании очередного удара, но того не последовало. Удивленный таким поворотом дел, он поднял глаза и увидел мёртвенно- бледное лицо графа, как- то сразу постаревшее и осунувшееся. Губы барина беззвучно шевелились, а правая рука беспрестанно крестила дрожавшее мелкой дрожью тело. Пронька вслушался в шевеление губ и отчётливо расслышал: — Сон, вещий сон…

Какой такой сон, Пронька не знал, но ясно понял, что во сне барину снилось что- то опредёленно указывавшее на старого графа как на оборотня. Дворецкому стало ясно, что батогов ему сегодня удастся избежать. Он немного приободрился и, всё ещё сжимаясь, произнёс:

— Ваше сиятельство, они требуют открыть склеп! Что им передать?

Эти слова, сказанные полушёпотом, вывели барина из транса и он, пару раз громко икнув, процедил: — Ни чего, я сам выйду к холопам.

Молодой барин появился у ворот усадьбы как раз в тот момент, когда толпа, беспокойно гудя, стала опускаться на колени.

Измученный бессонной ночью Вольдемар Кириллович не стал вставать к завтраку, а так и остался лежать в постели в надежде хоть немного выспаться. Плотные шторы, закрывавшие окна, создавали в комнате приятный полумрак, отяжелевшие веки сами собой опустились и закрыли глаза. В первый раз за последний месяц граф почувствовал успокоение. Блаженное состояние полусна- полубодрствования окутало его сознание.

— Как тихо и спокойно! — погружаясь в дрёму, подумал Вольдемар Кириллович. Он хотел улыбнуться, но вместо этого оцепенел от всплывшей в его сознании мысли: — Как в гробу.

Он испугался даже не столько самой мысли, сколько того, что эта мысль была как бы не его. Она пришла откуда- то извне, из глубин чуждого Вольдемару Кирилловичу сознания. Подобное ощущение у него уже было однажды, когда мерзкая старуха- цыганка нашёптывала ему своё предсказание, но сейчас рядом никого не было… Чужое присутствие ушло, но оцепенение, сковавшее его тело, не проходило. На смену чужеродной мысли пришли свои размышления, заставившие разум кружить по бесконечному кругу. Он задрожал и застонал от ужаса. В его воображении не было ни волка- оборотня, ни старухи. Сейчас ему хватало своих собственных страхов. Упоминание гроба толкнуло лавину мыслей о грядущей смерти, и эти мысли заставили его сжаться и похолодеть. — Я умру! Сейчас, сегодня, завтра или через сто лет…Какая разница? Меня не будет, и тело моё обратится в бесчувственный прах. А душа? Есть ли она, душа? А что, если вместо загробного мира лишь пустота, небытиё? Если правы те, кто утверждает, что мы лишь игрушки, созданные по чьему-либо капризу и создателю нашему нет до нас ни малейшего дела? Боже, если ты есть! Я не хочу умирать! Я хочу жить вечно! Боже, как ужасно жить с сознанием того, что скоро твои мысли превратятся в ничто. К чему рождение, если есть смерть? Многолетнее мучение, а что награда? Смерть! Мне страшно! Я хочу жить, но смерть неизбежна. Бог не поможет мне избежать её. Сколько людей до меня уже просило его об этом и где они? Давно гниют. Страх смерти преследует меня всю жизнь! Я с содроганием думаю о том дне, когда этот час настанет. Я исчезну. Быть может лучше, чем изо дня в день страдать и трепетать от страха в ожидании неизбежного! Покончить с этим одним махом? Что стоит дотянуться до рукояти пистолета, поднять ствол к виску, нажать курок… И никто не заплачет! А если и заплачет, то будет плакать недолго. Коротка людская память. И уже поминая меня, напившиеся друзья будут петь песни. Но нет, я не доставлю им такого удовольствия! Я сам спою песни на их поминках! Но всё же, боже, как не хочется умирать!

Полозья, поскрипывая, легко скользили по заснеженной дороге. Убаюканный равномерным покачиванием, Вольдемар Кириллович предался невесёлым размышлениям. Цыгане провели его. Мало того, что он не добился своей цели, но к тому же лишился еще одной лошади.

— Пиши расписку, барин! — выйдя из полицейского участка, старший цыган зябко поёжился и, подмигнув своему собрату, принялся пятернёй чесать завшивевшую голову.

Вольдемар Кириллович недовольно покосился на стоящего перед ним наглеца и, едва сдерживаясь, чтобы не наорать, буркнул:- Сначала старуха!