Наш двор - Дарья Леонидовна Бобылёва
Леша постоял немного на краю настила — в закуток доски проложены не были, и ему предстояло идти по щиколотку в воде. Но соблазн был слишком велик. Леша никогда в жизни не видел покойников, и ему было до ужаса интересно. Он снял ботинки, сунул в них скомканные носки, поставил ботинки на доски и опустил ноги в мутную воду — ничего, тепленькая. Отодвинул обувь подальше от края — вдруг упадут и намокнут, тогда бабушка точно убьет, — и побрел к тому темному, загребая ногами воду.
В закутке было сумрачно, пахло, как из мусоропровода. Да и наполовину погруженная в воду темная груда все больше напоминала кучу мусора. Вода плескалась и хлюпала, выложенное кафелем дно, когда-то бывшее полом, оказалось жутко скользким. Держась за стену, чтобы не упасть, Леша приблизился к своей находке.
Тут темная груда шевельнулась и подняла из воды длинное рыло, измазанное черными хлопьями грязи. На конце рыла мерно смыкалась и размыкалась вертикальная щель рта с острыми желтыми зубами, издавая мерзкий сосущий звук. В очертаниях существа угадывалось что-то дельфинье, но Леше, любившему разглядывать картинки с морской фауной в «Детской энциклопедии», в этом сходстве почудилась скорее злая пародия, перекроившая знакомые формы в нечто противоестественно уродливое. А глаза, отчаянно пискнуло у него внутри, где у этого вообще глаза?!
Леша в ужасе заорал, поскользнулся и упал в воду. Проехал по инерции вперед по скользкому, как мыло, кафелю и, барахтаясь в вонючей взвеси, случайно задел неведомую тварь левой рукой. Ладонь погрузилась в мягкое и склизкое, тварь забулькала, заклекотала, вздыбившись над водой и раздуваясь в пульсирующий пузырь… Леше наконец удалось подняться на ноги, и он побежал — продолжая орать, ничего не видя. Он поскальзывался, падал, разбивал колени и локти, но ничего не чувствовал, вообще ничего, даже страха, и ни о чем не думал, ему просто было жизненно необходимо убраться подальше от этой твари, как угодно, хоть на четвереньках, хоть ползком…
Его привело в чувство дуновение ветра. Свежий, невозможный в этом затхлом подземелье ветер нес запах дождя, мокрого асфальта, сладковатый тленный дух недавно опавших листьев. Леша жадно вдохнул его и остановился, хрипя и сглатывая тягучую слюну. Сильно кололо в правом боку. Тусклый свет редких ламп заливал коридор. Леша стоял на деревянном настиле, а в нескольких метрах от него взбегали вверх, к распахнутой двери, обшарпанные ступени. Возле двери валялся школьный ранец.
Старшим пацанам давно надоело ждать Лешу, и они пошли искать себе другие развлечения. Во дворе стемнело, и казалось, что желтые осенние листья светятся вместе с фонарями. Леша, хромая, поднялся по лестнице, взял ранец и вышел из подвала.
Бабушка его, конечно, убила. Убивала долго: трясла, шлепала, голосила, вертела туда-сюда, несколько раз бегала на кухню, к иконкам в углу, плакала там скороговоркой: «Прости, Господи, прости, Господи», — и снова возвращалась убивать Лешу. Ободранный и мокрый Леша молчал. От бабушки пахло корвалолом. Потом, так и не добившись ответа на вопрос, куда он подевал ботинки, совсем новые ботинки, за которыми она полдня стояла в очереди, бабушка погнала его в ванную:
— Пока не отмоешься — не выпущу!
У них в квартире на всех дверях были задвижки — и изнутри, и снаружи, — а дверь бабушкиной комнаты закрывалась на ключ. Однажды, еще до Леши, бабушку ограбили, вынесли все — и золотые коронки, спрятанные в морозилке, и семейные жемчуга с янтарями, укрытые среди белья. С тех пор бабушка очень боялась воров. А еще задвижки помогали ей воспитывать Лешу: если он, к примеру, плохо ел суп, бабушка могла запереть его на кухне, пока не доест, потому что стыдно не доедать, в войну люди голодали.
Леша покорно зашел в ванную, и бабушка щелкнула задвижкой.
Раздеваясь, Леша заметил, что левая ладонь у него вся в какой-то темной слизи. Он поскорее смыл ее — слизь длинным плевком ушла в сливное отверстие. Кожа на ладони покраснела, а в самом центре, там, где пересекаются линии, появилось шелушащееся пятно с неровными краями. Хорошо, что бабушка не увидела, подумал Леша. Она всегда беспокоилась о его здоровье и очень ругала за всякие болячки.
Леша залез под душ и долго мылся с мылом, тер за ушами и в паху, выковыривал грязь из-под ногтей. А шелушащееся пятно на ладони тер пемзой, пока не стало совсем уж больно, и вроде оттер.
Потом они сидели в бабушкиной комнате, под зеленой настольной лампой. Бабушка щурила влажные, всегда как будто заплаканные глаза за стеклами очков и мазала Лешу йодом. Мазала щедро, несколько раз проводя ваткой по каждой ссадине. Тоненькие волокна ваты цеплялись за обрывки кожи, Леша, стиснув зубы, тихо выл. А бабушка размеренно приговаривала, что он мальчик, пионер, солдат, солдатам нельзя плакать.
— Вот если пулей в тебя на войне попадут, тоже плакать будешь?
— Не попаду-ут, — корчился Леша. — Всех сразу бомбой атомной убьют. Нам в школе говори-или…
— Типун тебе на язык! Кто это нас бомбой убьет, кто? — заморгала бабушка.
Об этом Леша никогда не думал, да и на уроках не уточняли, кто убьет, когда показывали диафильмы про бомбу.
— Дурак. — Бабушка приложила ватку к пузырьку, перевернула его и энергично потрясла.
На следующее утро левая ладонь начала чесаться. Леша посмотрел на нее, и в голове вдруг стало горячо, словно он увидел двойку на листе со своей контрольной или понял, что проспал на целый час. Пятно было на прежнем месте, оно стало больше и подползало к пальцам.
Леша прокрался в ванную и опять долго тер руку мылом и пемзой. А потом, когда бабушка вышла в туалет, встал на колени перед ее иконками в кухонном углу и прошептал, воровато оглядываясь: «Хоть бы не лишай, хоть
