Дин Кунц - До рая подать рукой

Дин Кунц

До рая подать рукой

Эта книга посвящается Ирвину Эпплбауму, который поощрял мое стремление «поехать на поезде в те места, куда поезда не ходят», и, как издатель и как человек, вернул мне утерянную веру в издательскую индустрию, или бизнес, или причуду, или… уж не знаю, как это назвать;

и Трейси Дивайн, моей редакторше, которая никогда не паниковала, если, уже опоздав к намеченному сроку, я вдруг просил еще время, чтобы в сороковой раз выправить рукопись. Ее редакторский глаз замечал малейшие недочеты, работа с ней, на любом этапе, приносила мне только радость… Она наверняка подумает, что это посвящение слишком уж многословно и его следует сократить. Что ж, на этот раз я с ней не соглашусь.

Юмор – это эмоциональный хаос, вспоминаемый в спокойной обстановке.

Смех сотрясает Вселенную, выворачивает и открывает ее душу.

Почему человек убивает? Чтобы есть. И не только чтобы есть: обычно не обходится без выпивки.

А в итоге, все – гэг.

От безудержного смеха содрогаются небеса.

Забавному лучше в чем-то быть грустным.

До рая подать рукой,

Живем к нему на пути.

До рая подать рукой,

Но до него не дойти.

Открыть заветную дверь,

За нею блеснет луч.

До рая подать рукой,

Вот только утерян ключ.

До рая один только шаг,

Но плата за вход велика…[1]

Глава 1

Мир полон порушенных судеб. Шины, гипс, чудодейственные снадобья и время не могут залечить разбитое сердце, помутившийся разум, загубленную душу.

На тот момент Микки Белсонг выбрала лекарством солнечный свет, благо в Южной Калифорнии в конце августа его хватало с лихвой.

Во вторник, во второй половине дня, надев бикини и густо смазавшись кремом от загара, Микки улеглась в шезлонг на заднем дворике тети Дженевы. Нейлоновая обивка изрядно выгорела. Когда-то зеленая, а теперь цветом напоминавшая блевотину, она провисла под тяжестью Микки. Алюминиевые соединения натужно скрипели, словно шезлонг возрастом мог дать фору двадцативосьмилетней Микки, пусть и чувствовала она себя глубокой старухой.

Ее тетя, которую судьба лишила всего, за исключением чувства юмора, называла дворик исключительно «садом». Ее правоту подтверждал розовый куст.

Участок шириной превосходил глубину, давая возможность поставить передвижной дом[2] длинной стороной к улице. От последней его отделяла не лужайка с деревьями, а навес, затенявший входную дверь. Зато за трейлером полоса травы тянулась от одного края участка до другого, двенадцать футов зелени между задней дверью и изгородью. Трава прекрасно себя чувствовала, потому что тетя Дженева регулярно поливала ее водой из шланга.

А вот розовый куст реагировал на заботливый уход самым извращенным образом. Несмотря на солнце, воду и удобрения, несмотря на регулярную аэрацию корней и периодические опрыскивания научно обоснованными дозами инсектицидов, куст оставался чахлым и увядшим, словно рос в сатанинских садах ада, где его поливали ядом и подкармливали чистой серой.

Лицом к солнцу, закрыв глаза, пытаясь очистить голову от всех мыслей, однако не в силах изгнать бередящие душу воспоминания, Микки поджаривалась уже с полчаса, когда услышала нежный девичий голосок: «Ты самоубийца?»

Повернув голову на голос, она увидела девочку лет девяти или десяти, стоявшую у покосившегося забора из штакетника, который отделял один участок с передвижным домом от соседнего. Солнечный блеск скрывал лицо ребенка.

– Рак кожи убивает, – объяснила девочка.

– Дефицит витамина D тоже.

– Это вряд ли.

– Кости становятся мягкими.

– Рахит. Я знаю. Но витамин D содержится в тунце, яйцах и молочных продуктах. Все лучше, чем ультрафиолетовые лучи.

Вновь закрыв глаза и обратив лицо к пышущим смертью небесам, Микки ответила:

– Знаешь, я и не собираюсь жить вечно.

– Почему?

– Может, ты не заметила, но никто столько не живет.

– А я, возможно, буду.

– Это как же?

– Чуть-чуть инопланетной ДНК.

– Да, конечно. Ты чуть-чуть инопланетянка.

– Еще нет. Сначала мне надо войти с ними в контакт.

Микки вновь открыла глаза и, щурясь, уставилась на фанатку НЛО.

– Мне бы только дотянуть до моего следующего дня рождения, а потом путь открыт. – Девочка двинулась вдоль забора, к тому месту, где один его пролет полностью лег на землю. Перебралась через штакетины и направилась к Микки. – Ты веришь в жизнь после смерти?

– Я не уверена, что верю в жизнь перед смертью, – ответила Микки.

– Я сразу поняла, что ты – самоубийца.

– Я не самоубийца. Просто острю.

Даже по траве девочка шла неуклюже.

– Мы арендуем соседний трейлер. Только что въехали. Меня зовут Лайлани.

Когда девочка приблизилась, Микки увидела, что на ее левой ноге поблескивает металлом сложный ортопедический аппарат, от щиколотки до нижней трети бедра.

– У тебя гавайское имя? – спросила Микки.

– Моя мать малость ку-ку насчет всего гавайского.

Лайлани была в шортах цвета хаки. В правой ноге Микки не заметила ничего необычного, зато левая, в металле и подложках, показалась ей деформированной.

– По правде говоря, – продолжила девочка, – Синсемилла, это моя мать… вообще немного чокнутая.

– Синсемилла? Это же…

– Сорт марихуаны. Может, в юрском периоде ее звали Синди, Сью или Барбара, но с тех пор, как я ее знаю, она – Синсемилла. – Лайлани уселась на отвратительный оранжево-синий парусиновый стул, такой же древний, как блевотно-зеленый шезлонг Микки. – Этой садовой мебели давно пора на помойку.

– Кто-то отдал ее тете Дженеве за так.

– Им следовало приплатить за то, что она ее взяла. Так или иначе, Синсемиллу как-то раз отправили в психушку и прострелили ей мозги то ли пятьюдесятью, то ли сотней тысяч вольт, но это не помогло.

– Негоже тебе так говорить о собственной матери.

Лайлани пожала плечами:

– Это правда. Я бы не смогла такого придумать. Более того, ей прострелили мозги несколько раз. Наверное, если бы они сделали еще одну попытку, у Синсемиллы развилось бы привыкание к электричеству. Но даже теперь она по десять раз на день сует пальцы в розетку. Она из тех, кто стремится к чему-то привыкнуть, но человек хороший.

И хотя небо по-прежнему напоминало раскаленную духовку, хотя тело Микки блестело от пота и пахнущего кокосом крема от загара, она вдруг напрочь забыла про солнце.