Андрей Звонков - Ворожея. Любовью спасены будете

Андрей Звонков

Ворожея. Любовью спасены будете

Памяти

врача «Скорой помощи» Сергея Абрамова

и фельдшера Виктора Червякова,

погибших 4 ноября 1992 года

Немного забегая вперед

Пусть нас разъединят или соединят!Пусть хоть дустом вонючим потравят!И магнезию пусть навсегда запретят!Колпаки пусть носить нас заставят!Пусть в полях все посевы съедят грызуныИ сгниет под нитратами овощ,Пусть провалится к черту все, в тартарары,Но останется «Скорая помощь»!

Как это бывает у нас, на «Скорой», очень редко судьба дарит дежурным бригадам в промежуток где-то между полуночью и тремя-четырьмя часами утра неожиданное затишье. Редкая ночь, когда ни у кого ничего не болит, никто в районе не задыхается, никого не беспокоят скандалящие соседи и ни у кого не текут краны… Просто на удивление у всех все в порядке.

И тогда слетаются на подстанцию бригады, извлекается из одежного шкафчика старенькая гитара, и те, кто не ушел спать на жестком топчане, подложив под голову свернутую суконную шинель или наволочку, набитую скомкавшейся ватой, заваривают крепчайший чай, курящие сворачивают из крепких желтоватых «карт вызова» фунтики вместо пепельниц и начинают рассказывать вечные скоропомощные байки или слушать скоропомощные песенки, исполненные черного юмора и здорового медицинского цинизма.

В эту ночь песен не пели. Разговор зашел о парапсихологии и экстрасенсах. Из пяти ночных бригад спать ушла педиатр Симонова, не высидела Марина Захарова, оставив солнечную щебетунью Женю Соболеву, поднялась и, помахав всем ручкой, отправилась во врачебную – подремать. Не стал бороться с усталостью и врач бит-бригады реаниматолог Лацис. Тему паранормальности поднял доктор Прысков, не усомнившийся в реальности, а как раз наоборот – утверждавший, что не раз наблюдал, как у него самого не раз и не два обнаруживалась способность снимать боль при осмотре. В совпадения он не верил. И утверждал, что есть что-то такое в людях, загадочное и непонимаемое, а главное, отвергаемое официальной наукой.

Самый старый фельдшер на подстанции Борис Акимыч Супрун затоптал докуренную до мундштука «беломорину». Вытер пальцами углы рта, отобрав у меня, второго фельдшера, с которым работал, литровую глиняную кружку, сделал большой глоток чая и сказал:

– Про экстрасексов[1] ничего сказать не могу, это слишком уж умно для меня. Но вот в бытность мою заведующим фельдшерско-акушерским пунктом в Рязанской губернии, когда я был чуток постарше вас, году… дай бог памяти, в шестьдесят пятом, кажется… с колдуньей настоящей дело иметь пришлось. Вот.

Мы притихли.

Женечка Соболева вскочила и, убегая в соседнее помещение к плитам с чайниками, взмолилась:

– Борис Акимыч, подожди, я чайники поставлю!

Чайники – это важно! Собравшиеся давно выдули кипяток, и вновь прибывшим, если таковые обнаружатся, придется ждать, пока согреется новый. Поэтому к чайникам для жаждущих бригад у всех отношение было трепетное и ответственное. Попил сам – подумай о других.

Акимыч милостиво сделал паузу, отпивал из кружки, копался в растрепанной пачке «Беломора», выбирая папироску поцелее, дожидался, пока Женечка вернется к столу, укутается шинелькой и станет слушать, подперев кулаками пухленькие розовые щечки.

– Колдуньей, Акимыч… – подтолкнула Женька, как иногда напоминают людям, посреди фразы забывающим, о чем же это говорили.

– Ну так вот, – начал рассказ наш старый фельдшер, – земля Рязанская полнится разными чудесами, ну, это вы из газет знаете. То озеро найдут бездонное, как Байкал, то пришельцы залетят, а то смерч[2] пройдет солнечным днем да в тихую погоду… Дело было давно, как уже сказал, еще в середине шестидесятых.

Я как раз закончил медучилище в Рязани, отслужил три года в армии, и вдруг прямо из военкомата, как только я получил паспорт и военный билет, направляют меня в райком комсомола и говорят: «Борис Акимыч, для сознательных бойцов в деле строительства коммунизма у нас есть ответственные посты. Ты человек, прошедший армию, с китайцами повоевал, пороха понюхал… Давай принимай должность. Направляем тебя на новый фронт».

Я обрадовался, подумал, что направляют меня в реанимацию горбольницы. Реанимация – слово новое, модное, она тогда только-только открылась как направление и отделение, нас туда на практику водили аккурат между окончанием медучилища и армией.

Ан нет! Дали мне разнарядку в деревню, название, скажем, Сосуево, кажись, Касимовского района. Не то чтоб я не помню, но не буду указывать точно. Место там темное. Не хочу рекламировать.

Дали мне разнарядку в деревню, название, скажем, Сосуево, кажись, Касимовского района. Не то чтоб я не помню, но не буду указывать точно. Место там темное. Не хочу рекламировать.

Добирался я туда целый день. Как у Михал Афанасича[3] написано… Автобусом-то до Касимова я хорошо добрался, а дальше – тишина. Сперва полдня ждал, пока «кукушка» доползет, это паровозик такой. Там через лес железная дорога вроде как детская – узенькая. И паровозик таскает три вагона. Утром и вечером.

Утром-то я еще автобуса ждал в Рязани, а вечерний приполз только к шести. Жизнь тогда была не то что сейчас, – неспешная. Ну, ежели кто торопится, то пожалста – через гать по болотцу километров пять, комаров кормить! Только там отдохнуть негде. Коли вышел на тропу – иди, кругом вода. Не присядешь.

Приехал, хибарку мою осмотрел – ничего домик.

Амбулатория небольшая. Аптечка при ней. И больничка на пять коек. Процедурная и операционная, она ж родблок.

Устроился я прямо там же в комнатке при амбулатории. Штат – всего ничего: я да акушерка – она же медсестра, да санитарка, – звать Тамаркой[4].

Я с делами познакомился, бухгалтерию перетряхнул и на следующий же день в район, в райздрав, доложить, что дело принял, заявку оставить на медикаменты, инструменты, и если им меня не жалко, то, может быть, выпишут ссуду на мотоцикл с коляской, чтоб мотаться по окрестным деревням, коих всего в моем попечении оказалось шесть.

Заявку приняли, с лекарствами и инструментами обещали помочь, а по поводу мотоцикла – кукиш показали. Нету денег у райздрава на мотоциклы. Используй, говорят, смекалку и прояви находчивость. Вернулся несолоно хлебавши.

Народ потянулся на прием. У кого чирьяк, у кого радикулит, у кого зуб, кто полпальца топором отхватит… разные люди. Один раз в неделю – две стоматолог приезжал со щипцами. До вечера надергает зубов полный тазик, и прости-прощай до следующего раза. А хочешь, чтоб он тебе в зубе дырку сверлил, пломбу ставил, – езжай в район, сиди в очереди. Хорошо, если за день управишься.

Нашим-то лень, да и как летом хозяйство оставишь? С пяти часов на ногах до позднего вечера… Не поверите, ни читать, ни радио слушать времени нету… утром какая скотина есть – кормов задать, убрать-постелить, птицу выгнать на двор, коз привязать на лугу да бегом на ферму, там до вечера, а вечером опять – хорошо, если корова дойная, так и подоить два раза в день, скотину загнать, кормов дать и уже без ног упасть на лавки, а у кого есть – в кровать с панцирной сеткой.

Вот и не ездит никто, приходят на щипцы. Почитай, вся деревня беззубая ходила, у кого одного-двух, а у кого и полрта недоставало. Ничего, деснами терли, ели и ни про какие гастриты не вспоминали.

Но отвлекся я. Вызывают тут меня в конце лета в райком и мордой об стол:

– Комсомолец Акимыч, а почему на вашем участке процветает мракобесие и полное засорение мозгов?

Я – ни в зуб ногой. Чего я проворонил?

– Ничего не знаю, – говорю. – Никакого мракобесия не встречал.

– Бдительность потеряли! Cытно спите, крепко жрете у себя там в советской деревне?! А враг не дремлет!

Тут до меня стало доходить, что это они про бабку Василису толкуют.

– Ну, есть такая. Карга старая. Ей уж небось лет двести или триста… мхом поросла уж вся! Какой она враг?

– Самый страшный враг, – говорят, – не тот, что из-за океана ракетами да бомбами грозит, а тот, что под боком разлагает передовое советское крестьянство! Препятствует победному шествию крестьянства в коммунистическое будущее! А фельдшер-комсомолец спит и не видит, как вредная народная пропаганда знахарства ползет по району!

– Хорошо, – говорю, – поеду искоренять, задание понял.

И первым же делом на перекладных в самую дальнюю деревеньку, кажись, Брысково на десять дворов, где, по слухам, и жила бабка Василиса. За полями, за лесами да позади болот…

Слыхать-то я про знахарку слышал, а вот видеть до того момента не приходилось. Приперся я к ее избушке уже в сумерках, стучу. Тишина. Дверь в сени не приперта, значит, в доме хозяйка. А чего ж молчит?

Слыхал я, что очень стара она. Не дай бог, померла, пока ей в райкоме кости перемывали да мне мозг полоскали!