Долина раздора (СИ) - Шкирич Анатолий Владимирович
- Я уйду, не волнуйся, - пальцы тряслись, гнев и обида разрушали хлипкие преграды на пути безрассудной жажды.
- И не возвращайся, - отец подошел к висящему на стене церемониальному молоту, способному крушить не только камень, но и черепа. - Безымянному не место в полисе.
Лакрош медленно двинулся к выходу, перебарывая проснувшиеся жуткие инстинкты ночного кошмара.
«Он тебя никогда не любил, - зашептал в голове незнакомый слащавый голос. - Ты был неумехой, посмешищем в его глазах. Ты достоин лишь презрения».
- Ты был всегда слаб. Не удивительно, что ты поддался скверне!
Плитки пола покрылись морозным инеем. Свет под потолком мерцал, словно над головой Лакроша проносились мелкие крылатые тени.
«Он не ровня тебе! Ты теперь другой! Лучше и могущественнее, чем мог бы когда-либо стать он».
- Появишься в полисе еще один раз, и твой прах выкинут в провал! Ты никто!
«Ты больше не слышишь его голос, не помнишь его. Но чувствуешь, как бьется его сердце, как несется по венам горячая и восхитительная кровь».
Лакрош с трудом переставлял ноги, будто сам пол хватал его туманными щупальцами. Тьма и пепел заткали рассудок. Вернулся голод. Сосущая жажда разъедала все внутри, и оставался лишь один способ заглушить ее.
- У меня есть имя, - клыки выдвинулись ниже губ. - Я тварь из мрака. Карак Шихед. Вобравший в себя мрак!
«Не говори с ним. Накинься! Ударь и прерви агонию жизни. Испей! Кровь, кровь, КРОВЬ!»
Все померкло. Повсюду разлилась серая хмарь. А впереди, прямо перед ним, дрожал багровый образ трепещущей жизни. У этого алого видения не было ни имени, ни лица, лишь влекущее биение жизни, что сделает тебя самого на миг прежним. Горячая субстанция согреет замерзшие внутренности, вернет краски и чувства, доведет до экстаза, наполнит силой.
Даже ослабший, теперь он был намного быстрее и сильнее старика, что уже десятилетия не участвовал в сборе ополчения. Молот отлетел в сторону. Пальцы впились в горло живого, поднимая над полом, удлинившиеся когти почти прокололи дряблый пергамент кожи. И лишь в последний момент он сдержался и не сжал смертельную хватку.
- Я не такой. Я не сделаю это, - прорычал он в побагровевшее лицо повисшего в воздухе старика.
«Я уйду, я смогу все сделать правильно», - и тут его ноздри затрепетали.
На большом пальце багровело небольшое пятнышко. Кажется, выбивая церемониальный молот из рук отца, он случайно задел его руку своими чертовыми когтями. Взгляд, против воли, опустились вниз. На гранитные плиты медленно падала капля крови. Завороженный, он следил, как бесконечно долго она летит, как разлетается по камню.
Преграды рухнули, и тьма хлынула внутрь.
Возвращенный землей
Он смотрел и не видел. Ждал, не зная, что и зачем. Время перестало существовать. Блеклый мир без красок не имел значения.
Над головой мелькали попеременно два круга. Один яркий, освещавший пустоту, которую он не видел, и второй, блеклый, озарявший его мертвым светом.
Однажды прилетела птица. Когти впились в череп, круглый глаз над крепким клювом опустился сверху и вгляделся в его пустые глазницы. Птица попрыгала, напрасно выискивая хоть кусочек плоти, и, распушив перья, улетела прочь.
В один темный момент поодаль собрались мохнатые живые существа. Их было немного, но они легко могли разорвать его, растащить останки по лесу. Но он не боялся. Тот, у кого нет жизни, нет цели, нет ничего - тот не испытывает страха. Существа обошли его кругом, недовольно и зло рыча, повыли на блеклый диск и исчезли.
Опавшие листья, гонимые ветром, застревали меж ребер, покрывали ступни. Темный росток пробился возле ноги и оплелся вокруг его кости, поднимая вверх бархатистые листочки.
Он не желал, не думал. Он просто был. Ничто в бесконечном времени.
Затяжной ливень омыл его череп и кости от пыли и мусора. Свет и тьма сменились. Лужа рядом покрылась тонкой корочкой льда. Пробежал колючий зверек, волоча за собой мертвую змею. Занесенная в пустые глазницы грязь подсыхала.
А затем, в один момент, в тени березы, с которой опадали последние листья, закружился вихрь тьмы. Частички почвы: прах былых времен - собрались в бесплотные человеческие очертания. Рука из черной пыли поднялась, указав ему направление, и он почувствовал непреодолимую тягу. Его влекло в неизвестность, и он сдвинулся с места.
Мгновение сопротивлялось иссохшее растение, что обвилось вокруг ноги и не желало отпускать. Рывок и он на свободе. Невидящий взгляд устремился за пределы мира, не знающие усталости ноги направили тело вперед. Он не сопротивлялся приказу: чтобы идти наперекор, надо иметь свои собственные желания, а ему было все равно.
Не торопясь, днем и ночью, во тьме и при свете он брел. Лишенный времени, жизни и судьбы.
Неутомимые ноги вывели к опушке. Уже давно он брел не один. Рядом шли другие покинутые жизнью тела. Но они не интересовали усопший разум: в них осталась лишь та же пустота, что царила внутри него.
Впереди чаща обрывалась, и дальше тянулось поле под паром. На краю окоема виднелись окруженные хилым заборчиком домишки под соломенными крышами. От печных труб по случаю заморозков поднимался дымок.
Он остановился.
Впереди, на лошади гарцевал паренек.
Его челюсть отвисла, и из бесплотной глотки вырвался хриплый рык. Ибо в существе, что испуганно замерло при виде выходящих из-под полога леса мертвецов, был огонь. Яркий свет, что манил и мог согреть его хладное тело. Живое тепло - то, чего они были отныне лишены, то, что некогда делало их всех настоящими.
Другие немертвые тоже замерли и протянули вперед истлевшие руки, словно прося поделиться и с ними. Они не могли произнести ни слова и лишь, рыча и скрежеща зубами, тянулись к сиянию тепла.
Но живой не внял их немым мольбам: наездник хлестнул коня и устремился к строениям. Свет покидал их! Они оставались в холодном сумраке, лишенные даже крох тепла. Мертвецы зароптали. Его собственная злоба и ненависть, забытая, но не исчезнувшая, вновь воскресла в бренном теле. И он двинулся вперед. Уже по своей собственной воле. В селение. Там спрятался свет, там они обретут его вновь.
Нестройная цепочка неупокоенных выбрела из чащи и двинулась через поле. В селении тревожно зазвонил колокол, послышались проклятья, детский плач и причитания женщин, звенел металл.
Стук копыт. С другого края селения к ним приближался еще один живой. Немертвые остановились: они уже и не надеялись, что свет сам вернется к ним. Вновь костяные фаланги и гнилая плоть потянулись к теплу.
Источник сияния остановился поодаль, конь под ним гарцевал, не решаясь приближаться к дергающейся ватаге мертвецов. В руках всадника появилась пищаль. Живой направил ее на шагающих неупокоенных.
Полуразложившееся существо, что брело рядом с ним к живительному свету, рухнуло на колени. Он переступил через еще дергающийся скелет, не обратив на изломанное тело никакого внимания. Страх перед смертью забыт после нее. Его собственная грудная клетка разлетелась костяными осколками. Ни боли, ни тревоги он не почувствовал - ведь он шел к теплу!
Всадник с проклятьем отбросил заклинившую пищаль и снял с седла короткое копье. Конь нехотя, бочком, устремился к группе неупокоенных. И вот пышущий жаром наездник - сталь и плоть - налетел на восставших мертвецов.
Закаленный металл вонзился в грудную клетку тянувшегося к свету трупа, и на землю вывалились тухлые внутренности. Застрявшее в падающем мертвяке древко расщепилось, оставив в руках всадника бесполезный обломок. Испуганный конь встал на дыбы, подпруга лопнула, и живой свалился вниз, к копошащейся смерти.
Неупокоенные потянулись к рухнувшему им под ноги сиянию. Но живительное тепло окружала преграда! Стальные чешуйки, дубленая кожа - мертвые пальцы впились во все, что им мешало. Восставшие мертвецы отталкивали друг друга, рвались к столь близкому источнику. Не зная боли, они не помышляли о страданиях других. Не умея говорить - не слушали крики.
