Мертвец с улицы Синих Труб - Владимир Торин
Внимание Хью вдруг кое-что привлекло, и он слегка оживился.
По тротуару, сжимая в руке зонтик, торопливо шел человек. Обогнув покосившийся фонарный столб, он перепрыгнул через лужу и двинулся дальше, минуя одну за другой двери узких кирпичных домов.
Узнав его, Хью совсем пригорюнился – это всего лишь Леопольд Пруддс из дома № 8. Пруддс был типом, о ногу которого совершенно не хочется потереться. Такие типы портят настроение котам одним лишь своим видом.
Впрочем, настроение самого Хью внезапно переменилось, и он тут же забыл обо всем на свете, когда в окне дома напротив зажегся свет. Мамаша Фернсби начала готовить ужин!
«Интересно, в каком она сегодня расположении духа? Расщедрится на кусочек сосиски? Или даже не стоит мокнуть?»
Кот все же решил рискнуть – голод перевесил временные неудобства. Выбравшись через дыру в крыше и цепляясь за черепицу, он добрался до дымохода. Там жалобно помяучил – как же он ненавидит этот проклятый дождь! – после чего сполз к водостоку и потрусил вдоль желоба. Вот и труба, которую он обычно использует в качестве моста на другую сторону улицы. Труба узкая и скользкая, но он исходил ее вдоль и поперек. Окошко мамаши Фернсби и честно заслуженный кусочек сосиски ждут его! Они так близко!
Мягкие лапки засеменили по трубе… фут, еще фут и еще… и тут неподалеку вдруг раздался пронзительный гудок локомотива. Хью дернулся от неожиданности, его лапа соскользнула, когти схватили пустоту, и с диким визгом он полетел вниз. Три этажа и целая жизнь перед глазами пролетели как миг. Хью плюхнулся прямо в глубокую лужу, подняв фонтан брызг.
Через какую-то секунду после приводнения, визжа и воя «Сосиска-а-а-а!», промокший насквозь кот пулей вылетел из лужи и ринулся к двери дома мамаши Фернсби. Никакого кусочка! Он заслужил целую сосиску! Он ее требует! Он на нее обменял свою пятую жизнь!..
Услышав за спиной безумный кошачий визг, прорезавший шум дождя и даже гул поезда, который стучал колесами вдали, Леопольд Пруддс на миг остановился и обернулся. После чего, пожав плечами, продолжить путь.
Кошачьи драмы, как это называла бабушка, на улице Синих Труб не были редкостью. Ба часто говорила, что если бы не коты, от скуки «в этой дыре, где никогда ничего не происходит» можно было бы впасть в летаргию.
Улица Синих Труб…
Всю свою жизнь Лео прожил на этой улице. На ней он и умер. И все же он любил ее – эти подступающие вплотную друг к другу домишки, тесно стоящие двери и круглые окна чердаков, но больше всего он любил здешние крыши.
Лео частенько забирался на одну из них и прятался от упреков и осуждения среди синих из-за дешевой химрастопки дымоходов. Там его не могли достать, туда никто не поднимался только чтобы прикрикнуть на него или наградить пренебрежительным взглядом. А он, в свою очередь, оттуда видел всех. Видел, как мистер Криггс пытается починить свой старенький экипаж «Труддс» – уже десять лет его чинит. Видел, как автоматон Уитчетов читает газету, что вообще-то несвойственно для механоидов. Видел, как Нэвилл Оули забирается к миссис Саммерс и ворует у нее сливовый джем из кладовки. Жизнь на улице Синих Труб шла своим чередом, вяло текла, как тот самый пролитый из банки джем. И только он, Мертвец, был здесь не к месту, словно неподходящий лоскут, пришитый к этой улочке неизвестно зачем…
Вот и его дверь…
По привычке поправив покосившийся номерок – ржавую цифру восемь – и стараясь вести себя как можно тише, Лео сложил зонтик, осторожно открыл дверь и двинулся вверх по лестнице.
Как он и ожидал, в доме было темно. Сейчас здесь царило так называемое «сонное время», когда все семейство Пруддсов перед ужином и ночной работой разом отправлялось спать. Установленный распорядок не нарушался годами: господин Пруддс не хотел, чтобы его музыканты клевали носами на полуночных похоронах.
Лео нарочно выбрал именно этот момент, чтобы проникнуть домой и уйти незамеченным. Нельзя было допустить, чтобы его поймали, ведь в таком случае папа устроит ему настоящую выволочку и уже никуда не отпустит.
Лео так и видел себе разговор с ним:
– И где ты ошивался, скажи на милость? – спросил бы его отец первым делом, хмуря черные с проседью брови. – Твои братья вернулись два часа назад. Они мне все рассказали! Как ты посмел?! И это после того, что я тебе велел больше такой мерзости не делать?! Мое терпение на исходе, знаешь ли! Еще одна такая выходка, Леопольд, и я сдам тебя в «Эрринхауз»…
Папа частенько грозился отправить его в «Эрринхауз», и в действительности перспектива попасть туда невероятно страшила Лео: было сложно придумать что-то хуже, чем в его состоянии оказаться запертым в палате, да еще и в смирительной рубашке.
И хоть Лео знал, что отец ни за что с ним так не поступит, он бы вяло подыграл ему:
– Только не это! Только не «Эрринхауз»!
Слегка сжалившись, папа тут же перевел бы тему и вспомнил бы о своем отце, как делал всегда:
– Что сказал бы на все это твой дед? Репутация, которую сперва он, а потом и мы с твоим дядей выстраивали всю жизнь, тает с каждым днем. Люди шепчутся, по городу уже ходят пересуды. Нас не будут звать из-за тебя!
Тут бы за Лео вступилась бабушка (она его часто защищает):
– Не злись на него, Уильям. Ты же знаешь, что он не виноват. Мальчик ведь просто болен…
– У него ничего не болит! Он не болен! Это все глупые выдумки!
Отец еще какое-то время продолжал бы возмущаться, но уже по инерции, а братья принялись бы ныть, мол, Мертвяк снова умудрился выкрутиться, и в итоге Мертвяка отправили бы в наказание на чердак репетировать жуткий и невозможный для запоминания скорбнянс «Монокль Бальбаума». Любому несведущему подобное наказание могло бы показаться несерьезным, но для трубача проклятый «Монокль» был сущим кошмаром. Многие музыканты, пытаясь его выучить, по-настоящему сходили с ума и их на самом деле отправляли в «Эрринхауз». Дядя уверял, что Глухая Мадлен, сумасшедшая, которая играет на своей виолонтубе возле главпочтамта, свихнулась как раз-таки из-за этой ужасной композиции…
Что ж, сейчас у него не было на все это времени: ни
