Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег
— Я слышал о том, что вы любите приписывать свои стихи другим авторам, — заметил граф.
— Ага! — усмехнулся Саша. — А ещё я люблю приписывать Бетховену мои музыкальные пьесы. Но не суть. Я слышал, конечно, о «Негласном комитете». Они сделали что-то конкретное?
— Объявили амнистию пострадавшим при Павле Первом, открыли границы, разрешили ввозить из Европы книги и товары, — сказала Наталья Павловна.
— Что ж, немало, — согласился Саша. — Да я не в упрек вашему отцу говорю и не в упрек дедушкиному брату. Это в порядке самоиронии. «Чернить прожектами бумагу» у меня тоже получается наиболее успешно.
— Были не только «прожекты», — вступился за родственника граф. — Тесть, пожалуй, больше всех остальных стремился выйти из сферы «неопределенных разговоров» и перейти к государственным преобразованиям. Он разработал «Общий кодекс» — план государственного устройства России.
— Понятно, — улыбнулся Саша, — ещё один предшественник. Не читал. Насколько у него была законченная конституция?
— Не совсем, — сказал граф. — Некоторые статьи только намечены. И он был решительным сторонником улучшении крестьянского быта.
— Освобождения крестьян? — спросил Саша.
— Да.
— Терпеть не могу эту лицемерную формулировку! Причем тут быт?
— Ещё говорят: «эмансипация», — заметила графиня.
— Угу! — отреагировал Саша. — Чтобы не очень краснеть, можно и на латынь перевести.
— В российском обществе не так много сторонников этой идеи, — заметил Строганов. — Поэтому её приверженцы стараются выражаться осторожнее.
— Да, — кивнул Саша. — Я знаю. Но решение уже принято.
— Папа́ говорил почти то же, что ваш отец государь Александр Николаевич, — сказала графиня. И почти теми же словами: «Если в этом вопросе есть опасность, то она заключается не в освобождении крестьян, а в удержании крепостного состояния». И отец предложил все важнейшие дела обсуждать в Совете министров. И министерства действительно были созданы.
— Замечательно! — усмехнулся Саша. — Собирались принять конституцию, но всё свелось к небольшому улучшению администрирования: коллегии министерствами заменили. Ну, хотели, как лучше, а получилось, как всегда.
— Потом началась война, — вступилась за отца Наталья Павловна, — и реформы были отложены.
— В России всегда война важнее, — заметил Саша.
— Не мы её начали, — возразила графиня.
— Это же был ещё не 1812-й, — сказал Саша. — Война была не на территории России.
— Да, — согласился граф. — Для государя Александра Павловича стало важнее явиться спасителем Европы.
— Чем своей родины, — продолжил Саша. — Это мы любим: Европу спасать. Независимо от желания спасаемых.
— Бойня, устроенная Наполеоном, точно не была благом, — сказала Наталья Павловна.
— Согласен, — кивнул Саша. — Если бы он остался в истории только автором кодекса, его не в чем было бы упрекнуть. Но он всё-таки принял кодекс, несмотря на войну.
— «Негласный комитет» был расформирован уже в 1803 году, — продолжила графиня, — и его заседания прекратились.
— На два года хватило, — резюмировал Саша.
— Некоторое время папа́ был на дипломатической службе, а в 1807-м неожиданно для всех, уже будучи сенатором и тайным советником, поступил добровольцем на военную службу и возглавил казачий полк, находившийся под началом генерала Платова. Вскоре был награжден орденом Святого Георгия и получил чин генерал-майора.
— Перебесился? — поинтересовался Саша. — Или смерти искал? Вы мне рассказываете эту историю, видимо, как поучительную притчу. Взялся юный сумасброд за ум, оставил мечтания и стал военным. А мне она видится иллюстрацией к сюжету о России, как кладбище надежд. Мечтал стать Мирабо, а стал георгиевским кавалером. Я продолжить вашу историю могу. Прошел все войны Александра вместе с ним и вместе с ним брал Париж, и к заблуждениям бурной молодости более не возвращался. Так ведь?
— Не совсем, — сказала Наталья Павловна. — В 1813-м он взял с собой на войну восемнадцатилетнего сына, моего брата Александра. Они успели поучаствовать в «битве народов» под Лейпцигом, и отец был награжден орденом Святого Александра Невского. В феврале 1814-го в битве под Краоном во Франции, в разгар сражения, ему донесли о гибели моего брата. Извести о смерти сына настолько потрясло его, что он был не в состоянии завершить операцию и передал командование графу Воронцову.
Он так больше и не увидел Париж — город своей юности.
Два дня искал на поле боя тело сына, а потом попросил у императора разрешения покинуть армию и отвести прах в Петербург.
До конца он винил себя в его гибели, потерял интерес к жизни и вскоре умер от чахотки.
— Всё даже печальнее, чем я думал, — заметил Саша.
— Но юность свою тесть не забыл, — сказал граф. — Бывало, он чудил и вдруг уходил в комнаты слуг, садился с ними запросто обедать и наслаждался равенством.
— Завидую, — сказал Саша. — Вот этого не умею. Пытаюсь, но чувствую себя не в своей тарелке. Мне надо, чтобы собеседник хотя бы цезаря от Цицерона отличал, при этом мне совершенно безразлично его происхождение, национальность, пол и цвет кожи. Я прекрасно могу общаться с выходцем из крестьян, если у него университетское образование. С неграмотной помещицей из глубинки, наверное, не сумею. Это плохо, конечно. И надо бы что-то с этим делать. Переодеваться там в зипун, например, или как это называется, идти в народ и играть в Гаруна-аль-Рашида.
Граф усмехнулся.
Тут с улицы послышался стук копыт, крик: «Тпру!» и голоса.
Через минуту в комнату влетел лакей.
— Фельдъегерь Его Императорского Величества!
Саша задумался стоит ли вставать перед фельдъегерем. В конце концов, он же не сам Императорское Величество и наверняка младше по чину.
Все сидели, и Саша остался на месте. Но было как-то не по себе.
Гонец Его Величества зашёл вслед за лакеем.
Он был высок, усы имел светлые, а взгляд вполне стальной. На фельдъегере был темно-зеленый мундир с воротником стойкой, украшенным красными клапанами, и серые брюки. Золотые эполеты с красным подбоем. От плеча к груди — аксельбант. Когда он снял каску с гербом и белым султаном, под нею обнаружились короткостриженые русые волосы. Он поставил её на левую руку в белой перчатке, а правой выхватил саблю и салютовал ею представителю царствующей фамилии.
Саша величаво кивнул.
Посланец убрал саблю в ножны, открыл нагрудную сумку и вынул оттуда листок бумаги.
— Ваше Превосходительство! — обратился он к Гогелю. — Вам телеграмма от Его Императорского Величества. Из Петербурга.
Гувернёр всё-таки встал и с поклоном принял послание.
Пробежал глазами, помрачнел и протянул Саше.
Телеграмма имела наверху печатного двуглавого орла, но была написана от руки.
«Приказываю моему сыну великому князю Александру Александровичу немедленно вернуться в Петербург», — писал император.
— Ничего не отменяйте! — бросил Саша графу Строганову.
Тот вопросительно смотрел на Гогеля.
— Нам приказано немедленно возвращаться, — сказал он.
— Как же не отменять? — поинтересовался Строганов. — Приказ государя.
— Позвольте мне изложить мою позицию, — попросил Саша. — Только приехав в Москву, я встретился со студентами. Точнее, они меня встретили. Потом ночевал у ректора. После чего обедал с купцами и остановился в доме Морозовых. И вот теперь, когда меня пригласило дворянство, я наплюю на это и уеду из Москвы? Это что, не оскорбление?
— Дворянство поймёт, — сказал граф. — Приказ императора нарушить невозможно.
— То есть поймут, что их обидел лично государь? Это ещё не хватало, учитывая грядущую реформу и силу оппозиции. Пусть уж лучше на меня обижаются. Но не выйдет, потому что завтра о причине моего отъезда, хочу я этого или нет, будут знать примерно все.
Гогель вышел из-за стола и приказал:
— Александр Александрович! Пойдёмте!
— Мне приказано сопровождать Его Императорское Высочество до Петербурга, — доложил фельдъегерь.
