Царь нигилистов 2 (СИ) - Волховский Олег

— Выбивать оружие я вас не учил.

— Саша не любит об этом говорить, — объяснил Никса, — но он иногда видит странные сны. Там ходят электрические поезда, по небу летают железные машины, и все увлекаются Японией. Учитель приходил к нему во сне.

— Я не верю в такие вещи, — сказал Сивербрик.

— Я тоже не верил, пока Саша не описал при мне усадьбу Кусково Сережи Шереметьева, где никогда не был.

— По-моему, вы фантазируете, Николай Александрович, — осторожно заметил Сивербрик.

— Про сны правда, — вмешался Саша. — Точнее я видел их, когда болел летом. Сейчас редко. Про Кусково — тоже правда. Сережа нашел только одну ошибку, но я понимаю, откуда она. Я не всегда вижу то, что сейчас. Иногда прошлое или будущее.

— Мое имение можете описать? — просил учитель.

— Нет, это не по заказу.

— Очень жаль, — сказал Сивербрик.

— Егор Иванович, мне очень нравится ваш предмет, — признался Саша. — Но я не помню французской терминологии.

— Да, я понял, — кивнул Сивербрик.

Учитель фехтования обошелся без оценки, видимо, не понимая, что ставить в данном случае.

После фехтования был французский.

Мсье Куриар был швейцарцем по происхождению и англиканским пастором по званию, когда-то преподававшем французский будущей королеве Виктории.

Он выглядел где-то на шестьдесят, был полностью сед, но глаза имел умные и живые.

И урок снова был индивидуальный. С братьями Саша пока встречался только на танцах, фехтовании и верховой езде.

— Николай Александрович говорил мне, что вы летом много занимались самостоятельно, — сказал пастор разумеется, по-французски.

— Просто многое забыл и пытался вспомнить, — объяснил Саша на том же языке.

— Что-то читали?

— Не очень много. Успел прочитать письмо дедушкиного брата, которое приводит Корф в своей повести о восстании декабристов, и полтома Беранже. Генерал Зиновьев счел мой выбор не совсем удачным. Особенно Беранже. Но я думаю, что политические убеждения — одно, а литературные достоинства текстов — совсем другое. Бывает, что человек совершенно правильных взглядов, пишет полное дерьмо. А бывает, что у автора полная каша в голове, а как литератор он великолепен. Сколько раз с этим сталкивался.

Саша говорил медленно и тщательно подбирал слова, когда лексикона не хватало. Обычно удавалось заменить неизвестное слово более простым аналогом.

— А что за каша в голове у господина Беранже? — спросил Куриар с тонкой улыбкой.

Глава 22

— Беранже был бонапартистом, — сказал Саша. — Наполеон начал как революционный генерал и закончил диктатором. Когда тиран издевается только над своими подданными — это полбеды, хуже, когда он развязывает войны и несет горе и смерть соседям.

— Наполеон нес не только горе и смерть, — заметил Куриар.

— Да, да, конечно: строил дороги и раздавал конституции. Но это слабое оправдание перед мертвыми. Дороги, построенные для войны, не оправдывают агрессии, а навязанные конституции приживаются плохо. И главное, Наполеон погубил и свой народ. В конце его правления в армию призывали четырнадцатилетних. И, поссорившись со всем миром, он потерпел закономерное поражение.

Улыбка Куриара становилась все тоньше и загадочнее.

— Произношение совсем ни к черту, да? — спросил Саша. — Никса вечно надо мной смеется.

— Поставим произношение, — ответил Куриар. — Умение думать гораздо важнее. Что вам запомнилось у Беранже, Александр Александрович?

— Безумцы.

— Да? Можете процитировать?

— Вспомнил Саша.

— Признаться, я ждал «Лизетты», — сказал Куриар.

— «Лизетта» хороша, но это глубже. Хотя по поводу Фурье и Сен-Симона я с автором не согласен. Социализм — это вредная иллюзия.

— Почему?

— Потому что бескорыстно трудиться для общего блага может очень небольшая часть человечества. Остальные, увы, эгоистичны. И в подобной системе они либо попытаются жить за счет других и ничего не делать, либо социализм превратится в систему подавления личности, чтобы принудить их работать для общественного блага. И это будет такое азиатское рабство, которого мир еще не видывал. А рабство — не самая эффективная экономическая система. Так что крахом это окончится в любом случае.

— Нужно запретить Фурье и Сен-Симона, Александр Александрович?

— Ни в коем случае! Для истины свободная дискуссия не опасна. Пусть ее боятся лжецы. Более того, пусть социалисты организуют коммуны и социалистические артели. Рано или поздно они разорятся, и это будет лучшим доказательством несостоятельности теории.

— А если не разорятся?

— Разорятся. В крайнем случае, их хватит на одно поколение, пока энтузиазм не иссякнет.

— Быть может… — проговорил Куриар. — Время покажет. Мне Николай Александрович рассказывал про какие-то карточки со словами…

— Да, я выписывал на карточки французские слова с переводами, а потом учил. Я могу их принести на следующее занятие.

— Мне было бы интересно прямо сейчас посмотреть.

— Я могу сходить… или послать лакея.

Саша позвонил в колокольчик, и минут через десять с Митькой прибыли карточки.

Куриар по ним поспрашивал. Саша сделал пару ошибок, но учитель явно был доволен.

И поставил пятерку.

— Ну, это явно авансом, — заметил Саша.

— Ваши летние занятия просто невозможно было не отметить, — сказал учитель. — А для исправления произношения надо слушать побольше. Я буду вам читать с Николаем Александровичем. Что бы вы хотели послушать, какую книгу на французском?

— Вы знаете, мне кажется я когда-то начинал читать Франсуа Рабле, а потом книга куда-то от меня делась…

На самом деле, Рабле Саша начинал читать в пионерском лагере как раз в том же возрасте, сколько сейчас было его новому телу. Как ни странно, потрепанный и зачитанный Рабле вполне себе водился в лагерной библиотеке, и его даже без проблем выдавали. Саша успел прочитать первую главу про то, чем именно приятнее всего подтираться, а потом смена кончилась.

— Это было ужасно смешно, — продолжил Саша, — хотя я то краснел, то бледнел. Мне бы хотелось прочитать дальше. Хотя, наверное, книга не для чтения вслух. Со слишком пикантных подробностей начинается. И я не знаю, пойму ли я французский 16-го века. Он, наверное, очень устарел?

— Точно не для чтения вслух, — улыбнулся Куриар.

— Тогда что-то другое. Можно, конечно, вспомнить Дюма. Послушаю с удовольствием. Или Гюго. Знаете, я так и не прочитал «Отверженных». Знаю, что книга тяжелая, но это же мастрид.

— «Отверженных»? — переспросил Куриар. — Я не знаю такого романа.

— Может быть, я неправильно называю. Они, на самом деле, скорее, «Ничтожные»…

— Все равно.

— А «Собор Парижской Богоматери» издан?

— Конечно. Правда, на русском не полностью.

— Можно его. На французском. А почему не полностью?

— Цензура не все пропустила.

— Боже мой! Что там цензуре не пропускать?

Про «душу дьяволу продам за ночь с тобой» было в тексте Гюго? Или это только мюзикл? Саша, хоть убей, не помнил. Но, на всякий случай, решил не цитировать.

Куриар тонко улыбнулся.

— Посмотрим, — сказал он.

Отдельного урока русской литературы не было, был урок русской словесности.

Когда-то, еще в советской школе, для Саши было сущим мучением писать школьные идеологически выдержанные сочинения по литературе, и он их главным образом списывал у различных критиков: от Добролюбова до советских — Цейтлина и Гуковского.