Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег
Пирогов кивнул.
— Николай Иванович, — продолжил Саша, — когда вы будете писать очередной отчет, можно будет сделать графики для таких неспециалистов, как я? Таблицы хороши, но графики нагляднее. И с такой вертикальной чертой: здесь дата начала использования метода Земмельвейса, а тут мы начали прожаривать бинты и стерилизовать вату на пару.
— Обязательно, — сказал Пирогов. — Не такой уж вы не специалист.
— Не льстите, — улыбнулся Саша. — Я пропагандист, вся моя роль сводится к пропаганде.
— Какое ужасное слово! — отреагировал Гогель.
— Почему? — удивился Саша. — Не обязательно же пропагандировать всякую гадость. Нам надо, Николай Иванович, чтобы метод Земмельвейса у нас использовали не только в Киеве, Москве и Петербурге, а по всей империи.
— Уже не совсем Земмельвейса, — заметил Пирогов.
— Не суть, — сказал Саша, — хотя, хотя… Если это поможет пропаганде, пусть будет метод «Земмельвейса-Романова».
— Быть по сему, — резюмировал Дубовицкий.
— А можно будет больницу посмотреть? — спросил Саша.
— Конечно, — кивнул Щеглов.
Саша прикончил салат и запил квасом, который хоть и выдохся за время научной дискуссии, но был вполне приятен на вкус и пах свежим черным хлебом. От котлет отказался, ибо время не ждёт.
И они покинули ординаторскую и пошли по высоким залам больницы, между рядами простых железных кроватей. Огромные палаты на двадцать человек, довольно много света и воздуха, неизменные портреты папа́ над дверьми, настенные часы с гирями и маятниками, иногда группки студентов вокруг профессоров и у постелей бальных. В студенческих мундирах и сапогах. Какие ещё халаты! Правда, бельё на кроватях относительно чистое, больничный запах присутствует, как и в ординаторской, но вполне терпим и не переходит в вонь от гноя и испражнений.
У каждой кровати — черная аспидная табличка, где тонкими белыми буквами написано имя больного, возраст, статус, диагноз и дата поступления.
Иногда Сашу узнавали, так что «движением ладони от запястья» ему приходилось возвращать больнице уют медицинского учреждения.
— Лежите, лежите!
Саша остановился у одной из таких табличек: «Иван Мухин, 28 лет, солдат, костоеда стопы, 20 апреля 1859 г.» Его привлекло то, что соседняя кровать была пустой.
— Можно присесть? — спросил он.
Судя по всему, солдат его не узнал, потому что сказал:
— Садитесь, Ваше благородие!
Саша резко повернулся к остальным и выставил руку открытой ладонью к своим проводникам.
— Господа, все в порядке!
И они промолчали.
— Вы Ивана Семеновича сын? — спросил солдат.
— Нет, — ответил Саша, — я Николая Ивановича ученик.
— А! — улыбнулся солдат. — Тоже хотите пойти по врачебной части?
— Я-то хочу, — сказал Саша, — но батюшка вряд ли позволит.
— А батюшка чего хочет?
— Чтобы я стал военным.
— Так батюшке-то, может, и виднее.
Саша обернулся к сопровождающим.
— Господа! А вы можете пойти покурить.
И встретил вопросительный взгляд Пирогова.
— Кроме Николая Ивановича, — кивнул он.
И публика свалила доканывать свои легкие.
В серых глазах Ивана Мухина мелькнуло некоторое удивление.
— Эка вы генералами-то командуете, Ваша милость!
— Николая Ивановича все уважают очень, — объяснил Саша.
— Это, конечно! — улыбнулся солдат. — Николай Иванович, помните в Крымскую, как мы вам раненого принесли, а у него головы нет?
— Помню, братец, — усмехнулся Пирогов.
— Нам фельдшер кричит: «Вы, куда его? У него же головы нет!» А мы говорим: «Все в порядке: голову за ним несут, а Пирогов уж привяжет, как-нибудь».
— Вы Крымскую прошли? — спросил Саша.
— Да в Севастополе это было. Думал, уж целым вернулся, только пуля пробила стопу. Но зажила вроде. Ан, нет! Нагнала меня рана. Все равно пришлось отнять.
— А теперь что? — спросил Саша. — Вы из крестьян?
— Да в деревню вернусь. Может барин приспособит к чему: лапти плести, из дерева резать что-нибудь. Для этого же бегать не надо.
— А не будет барина? Воля скоро.
— Знаем, Ваша милость! Мы барином землю-то уже разделили. На оброке пока.
— И кто теперь «приспособит»? Может, ну её, волю?
Саша никогда не любил Маяковского, однако вспомнилось: «Война — завод по выделке нищих».
— Волю, не ну её, — сказал солдат, — воля — она и без ноги воля, Ваше благородие.
— Все бы так! — вздохнул Саша.
И вспомнил историю про дуга Пушкина Каверина, к которому пришел его крепостной кучер и предложил 1000 рублей за свою свободу. «Я бы дал тебе тысячу рублей только за мысль о свободе, — сказал Каверин, — но денег у меня нет, а потому отпускаю тебя бесплатно».
Саша улыбнулся.
— Он будет ходить, — сказал Пирогов, — не плясать, но ходить будет. Ему делали операцию по моему методу. Часть пяточной кости прирастили к костям голени, это даёт опору для ходьбы. Кости могут срастаться.
— Не знал об этом, — признался Саша. — Тогда дай Бог.
И наконец перешел к тому, ради чего это устроил.
Глава 8
— Как вам тут? Не бросают лекари?
— Нет, уход хороший.
— А кормят как? — поинтересовался Саша.
— Хорошо. Щи вот сегодня были.
— Со сметаной?
— Нет, но наваристые. И с хлебом.
— С черным?
— Да, Ваше благородие. Горячим ещё, только из печи!
— Николай Иванович, — сказал Саша. — А можно мне тоже таких щей поесть? С местной кухни?
Пирогов усмехнулся.
— Можно…
Задумался над обращением и не продолжил.
— Удачи вам, — сказал Саша, вставая, — и работу найти. А если не получится, вы Ивану Семеновичу передайте, он передаст Николаю Ивановичу, а Николай Иванович — мне. А я что-нибудь придумаю.
— Знаете, Ваша милость, — сказал солдат, — говорят, царевич, второй сын государя, лакеям говорит «вы»…
— Странный он, да? — поинтересовался Саша.
— Просто непривычно, — пожал плечами солдат.
— Так привыкайте, через два года воля.
В столовой для больных Саше налили большую тарелку щей и вручили кусок черного хлеба. Тарелка была простой, глиняной, коричневого цвета. Но все-таки не железной тюремной миской, чего Саша, признаться, боялся.
Пирогов сел рядом.
— Вы с самого начала это задумали? — спросил он.
— Конечно, — без тени смущения признался Саша. — За обедом был слишком изысканный салат и тонкий фарфор. Вот я и пошел искать скелет в шкафу.
— Ну, что вывели нас на чистую воду?
— Не-а, чему очень рад. Но, может быть, чего-то не заметил. Или мне и вас надо было выгнать, когда я с раненым говорил.
— Ваше Высочество, я возглавлял здесь клинику госпитальной хирургии 10 лет назад и надеюсь, что традиции сохранились.
— Не обижайтесь, — сказал Саша.
— Здесь не на что обижаться, — проговорил Пирогов. — Было здесь всё, чего вы искали. Крали в открытую. Казенные продукты вывозили подводами, больные голодали, сидели в холоде без дров. Лекарства продавали на сторону, заменяя подделками: бычья желчь вместо хинина, прогорклое масло вместо рыбьего жира, разведенная зола вместо обезболивающего. А меня упрекали за то, что слишком много трачу йодной настойки, и чуть не объявили помешенным.
Саша несколько старомодно, двумя пальцами, отдал честь.
— От помешанного помешенному.
— В Крыму было гораздо хуже, — продолжил Пирогов. — Я осматривал временный госпиталь в Бахчисарае. Описать такое нельзя! Горькая нужда, медицинское невежество, безалаберность и бессовестность. Не госпиталь, а нужник! Триста шестьдесят раненых, сваленных в беспорядке на нары, один к одному, без промежутков, все вместе, с гнойными ранами и с чистыми, выздоравливающие и умирающие, в нетопленных палатах, без одеял и горячей пищи. Не перевязанные более суток. И комиссар говорит, что кухонных котлов пока не имеется. Я иду, срываю замок с сарая, а там лежат новые котлы.
— Приготовленные на продажу, — усмехнулся Саша. — Комиссар — это вроде интенданта?
