Зеркало для героев - Гелприн Майк
За его спиной уходил вдаль огромный пыльный лабиринт из песчаника. В ближайшей к нам части его пол был сложен из блоков с вырезанными на них буквами. У нас на глазах мужик в белой чалме начал переходить на другую сторону, ловко прыгая с буквы на букву. Внезапно пол под ним провалился, он закричал, несколько секунд балансировал на краю, но потом все-таки упал в тёмный разлом.
— Никак не запомнит, как пишется «Анубис», — равнодушно сказал красавец и закурил сигару. — Можно перейти и через «Ра», но буквы всего две, надо очень далеко прыгать.
Мой взгляд упал на походный стол в тени высокого полевого шатра. Я прошла к столу и подняла с него небольшую серебряную флягу. На дне её что-то плескалось, я, не глядя, вылила остатки на землю.
— Эй! — крикнул археолог. — Это адское пойло, но оно моё! Что вы делаете?
Я показала ему пустую флягу, достала нож и приложила лезвие к запястью.
— Кровь Ра, — сказала я. — Я — летумке, она течет в моих жилах. Я знаю, что она значит для вас. Я наполню и отдам вам эту флягу, если вы взорвете стену в пещере.
Красавец побледнел сквозь загар, задохнулся, облизнул губы.
— Миледи, — сказал он, не сводя глаз с моего ножа. — За такую плату мы вам гору до основания сроем. Подождите всего минуту, я быстро ребят соберу, — и он бросился бежать, придерживая одной рукой шляпу, другой — хлыст на поясе. Площадку он пересёк в три мощных, невероятно длинных прыжка.
— Через «Ра» пошёл, — усмехнулась Янка. — Ну ты даёшь, Тань! Кровь!
И тут же забеспокоилась.
— Слушай, а они не нападут? А то свяжут тебя и будут себе цедить по фляге в день.
Я усмехнулась и перехватила свой тяжелый металлический посох в другую руку.
— Нет, — сказала я самоуверенно, как очень отрадно говорить и чувствовать в шестнадцать лет. — Все будет честно.
После трёх взрывов пещера стала куда шире, теперь по ней, наверное, можно было проехать на мотоцикле. Всё было покрыто слоем каменной крошки, воздух пах серой. Янка остановилась, дрожа и глядя в полумрак впереди, туда, где нить её жизни завязывалась узелком с жизнью другого.
Я шагнула к ней и взяла её ладонь своей забинтованной рукой.
— И если есть порох, дай огня, — тихо сказала я.
— Вот так, — эхом откликнулась Яна. — Вот так.
Рука в руке мы вошли в пещеру убийцы.
Мой фонарик лежал на полу, я подняла его и пошла рассматривать картинки на стене. Снимков было много, они были чёрно-белые, в старинных рамках, на которых белели таблички с подписями.
«Мои разлюбезныя супруга и дочь» — строгая женщина с высокой прической сидела на стуле рядом с девочкой-подростком примерно Янкиного возраста. Девочка мрачно смотрела в объектив. Я замерла. Я узнала её, несмотря на странную прическу и платье. Я узнала и женщину — она работала в гарнизонной библиотеке и пару раз отчитывала меня за задержанные книги. Я обернулась — я знала, знала эту синюю машину!
Прапорщик дядя Юра Орехов очень гордился ею, мыл её во дворе своего дома каждые выходные, а когда мальчишки играли в мяч, выходил на балкон с сигаретой и следил, чтобы игра велась на достаточном удалении от его драгоценной «шестёрки».
У него было круглое улыбчивое лицо, оттопыренные уши, на самодеятельных концертах он играл на гитаре песни Высоцкого… Я стояла у стены, замерев, не веря, в трансе, пока Янка не позвала меня.
— Таня, — сказала она напряжённо. — Таня, что… это? Кто это?
Тёмная форма у стены оказалась огромной клеткой. Забившись в её дальний угол, на нас смотрел мальчик лет шести, худой, большеглазый, одетый в какое-то полусгнившее рваньё. Я присела у прутьев.
— Сука! — внезапно выкрикнул мальчик с ненавистью. — Ты чего тут, а? А ну пошла отсюда, тварь!
Я повернулась к Яне, которая смотрела на мальчишку с ужасом и отвращением.
— Это его внутренний ребёнок, Яна. Он держит его здесь, запертым в том месте, из которого он убивает. Погоди-ка…
Я повозилась с большим замком. Он был очень ржавым. Мальчик бегал по клетке и плевался ругательствами. Яна зажала уши и отошла.
— Отойди подальше, — сказала я мальчишке, достала пистолет, прицелилась, выстрелила и потянула на себя развороченную дверь клетки.
— Выходи, — сказала я. — Ты свободен.
Мальчик смотрел на открытую дверь с ужасом.
— Сссука, шалава, тварь, — сказал он наконец.
Я вздохнула и пошла по пещере дальше. На стене висела красивая гитара, на верстаке рядом были кучей свалены струны, лежали недокрашенные модели самолётов и паяльник.
Яна смотрела на гитару и на её шее сочилась кровью узкая багровая полоса.
— Струна, — сказала она. — Душит и режет одновременно… Где там этот уродец мелкий?
Она дернула с верстака нейлоновую струну и бросилась к клетке с мальчишкой. Он только-только выбрался из-за двери, бочком, низко приседая, как обезьяна.
— На гитаре играть любишь? — закричала она и перетянула его струной, как плетью, воздух взвизгнул, обожженный её яростью.
— Яна, нет! — вскрикнула я. Мальчишка застонал, упал на пол, скорчился, закрывая лицо и поджимая колени к груди.
— Мама, не бей! — завизжал он. — Мамочка, не бей больше! Юра будет хорошим, Юра постарается, мамочка! Не бей!
Янка несколько секунд смотрела на него, потом села на пол рядом и разрыдалась. Мальчишка затих, потом тоже заплакал, негромко и жалобно. Я смотреть не могла, как они плачут — у самой горло сжимало — и отошла.
Зеркало стояло у самого входа в пещеру — тяжёлое, высокое, в старинной раме. В нем мелькали образы и тени — дорога, деревья, гитара, руль машины, чьи-то золотистые волосы.
— Мои волосы, — сказала Янка, подходя сзади. Мальчишка следовал за ней на полусогнутых, как собачка. — Когда я взяла в руки миелофон, то я его услышала, и он обо мне подумал. Вспомнил, какие у меня были красивые мягкие волосы, как они ему понравились. Теперь он возвращается к моему телу. Жалеет, что сразу не отрезал пару прядей. А что он с ними собирается потом делать, я тебе даже говорить не буду — слишком мерзко, а тебе ещё дальше жить.
Я задохнулась от ужаса: «Папа!» и заметалась по пещере. Папа ждал меня, он открыл и отпустил воронку летума уже восемь раз, это огромное усилие. Папа очень ослаб после госпиталя — он на третий-то этаж теперь поднимался с трудом и остановками. А Орехов был сильным и здоровым…
Я выбежала из пещеры и едва успела остановиться — за коротким карнизом лежала пропасть, неширокая, метров пять, но уходящая глубоко вниз, в темноту. Я закричала в отчаянии, раскачала летум вокруг, выбросила вверх руки, впервые чувствуя, как глаза меняются, краснеют, наливаются тяжёлой магией нашего рода. Я вобрала в себя весь мир, весь свой страх, всю свою любовь, ударила ими по летуму и порвала его.
Прореха белела передо мной — сразу за пропастью, на той стороне. Не долететь, не допрыгнуть. Сквозь дыру я видела папу — он сидел под деревом, рядом с Янкиным телом, отдыхал с закрытыми глазами. Сзади к нему, как в замедленном кино, крался дядя Юра Орехов в тёмном спортивном костюме, с капроновой струной в руках. Время вне летума было сжато в разы — если бы я могла сообразить, что сделать, я бы могла успеть, но сейчас я лишь смотрела, как медленно и неотвратимо убийца приближается к моему отцу. Я застонала от ужаса и беспомощности.
— Таня, мотоцикл, — сказала Яна. — Разгонись и прыгни, как Индиана Джонс.
Я развернулась и побежала к Моте.
Двигатель взревел, я пригнулась, пролетая сквозь пещеру — Янка вжалась в стену, прижала к ней мальчика, чтобы он не попал мне под колёса. Сердце ухнуло в пропасть, но мотоцикл пролетел по-над, ударился колесами о камни на другой стороне — я заорала, когда ударная волна прошла болью по моему телу, начинаясь в самой чувствительной точке. Мотоцикл встал на колесо, разламываясь, теряя коляску, падая на бок, выбрасывая меня из седла. Я сильно ободралась о камни, но, вроде бы, ничего не сломала. В прорехе реальности передо мною прапорщик Орехов накинул струну на шею моего отца и потянул её на себя, осклабившись от напряжения. Папа захрипел, распахнул глаза, еще красные, полные летума, его шею прорезала глубокая полоса, струна входила в плоть все глубже.
