Нина Катерли - Земля бедованная (сборник)
Николай Иванович и тут был согласен, и тогда Наталья Петровна справедливо замечала, что стихи Наташечка рассказывала тогда очень душевные. Как там? «Верным псом твоим, Дианкой…» – «…Которую ласкаешь ты и бьешь», – с улыбкой подхватывал Николай Иванович. И лицо у него делалось такое, как сорок лет назад, когда только познакомились на танцах в госпитале, он там лежал после ранения, а она работала санитаркой.
По субботам приходил сын. Наталья Петровна готовилась заранее, жарила котлеты, пекла его любимый пирог с капустой. Этот пирог и Коля любил, покойник.
Михаил садился к столу, медленно кивал головой:
– Та-ак. Пирог. Это хорошо. Котлеты. Будем пробовать.
Спросишь, что на работе, или про здоровье Людмилы Сергеевны, он: «Нормально». Последний раз, правда, сообщил: приехала теща, будет теперь с ними жить.
В конце февраля Наталья Петровна выкрасила в комнате паркет масляной краской{220} – красиво. Давно мечтала, да муж не разрешал: «Паркет положено мазать исключительно мастикой».
На краску ушли последние деньги. И войти в комнату нельзя было двое суток, пришлось даже спать на кухне. Когда пол высох, Наталья Петровна расставила вещи. Все по-новому, а кровать Николая Ивановича разобрала и по частям вынесла во двор. Старая была кровать. На ее место Наталья Петровна передвинула свой диван. Потом постелила на стол чистую скатерть, в общем, навела красоту.
И тут выяснилось, что денег просто ни копейки, а есть нечего.
И делать тоже нечего.
В комнату светило солнце, совсем уже весеннее. Но оно было там, за стеклом, а Наталья Петровна – здесь, в своей отдельной квартире со всеми удобствами…
Она упрямо протирала и без того чистое окно, а сама глядела на всегдашних старух, собравшихся на другой стороне улицы. Все, как одна, – высокая, толстая и маленькая, сгрудившись, что-то обсуждали, длинная аж руками взмахивала. Потом толстая заковыляла белыми сапогами и скрылась в воротах рынка. Вернулась через минуту с каким-то кульком, и они опять собрались все вместе. Наталья Петровна пригляделась: так и есть, едят! И ей вдруг до смерти захотелось жареных пирожков с мясом, горячих, тех, что продают на улице с лотка. Она вышла в переднюю. В пальто завалялось тридцать копеек медью. Наталья Петровна задумчиво открыла стенной шкаф. Там висело осеннее пальто Николая Ивановича, совсем уже старое, но теплое, в нем муж обычно ходил в парк. Она сунула руку в карман.
Когда она подошла и встала сбоку, старухи смолкли и переглянулись. Маленькая, курносая, все тянула шею, любопытствовала, что за коробка в руках. Потом, шмыгнув носом, отошла, и они, все трое, принялись шептаться, хмуро косясь на Наталью Петровну – точь-в-точь девчонки, не желающие водиться.
Появились две женщины, стали рассматривать кружевные салфетки, и старухи тотчас разошлись, каждая заняла свое место. А маленькая все поглядывала, наконец, не выдержала, придвинулась, и тут же Наталье Петровне стало известно, что Вера Павловна «вон эта, толстая дурочка, коврик вязаный подобрала гдей-то на помойке, намыла и продает, а сама – ну ниче не умеет, ми-ила моя, только ныть да хвалиться, какая она умная да толковая, все мужика своего посадить грозится, мне говорила – пойди свидетелем, да пойди, деньги заплачу, скажешь – сама видала, как он на стенке хулиганское слово мелом писал, и-и, что ты, мила моя, я утром встала, Павлика умыла, побрила, кушать дала… Па-авлик! Выди, говорю, со снегу, нечистая сила!»
Старуха срывается с места и, ловко шмыгая между машинами, бежит через улицу. И вот она уже там, напротив, – тащит за руку из сугроба громоздкого, рыхлого мужчину лет тридцати в черном пальто и шапке с опущенными и завязанными под подбородком ушами.
– Чеканутая, никаких нервов не хватит, – тотчас слышится сбоку. К Наталье Петровне подступает толстая Вера Павловна. И Наталья Петровна соглашается с готовностью – да, мол, конечно, при таком движении попасть под машину ничего не стоит, и скользко к тому же, просто ужас какой!
– Гос-споди! Домой поволокла, ноги сушить, – всплескивается Вера Павловна. – Сколько раз я ей: сдай ты его в дом хроников, сдай, ведь ненормальный же, психованный, обуза какая, не телефонный разговор! Врет, будто места нету, я узнавала – есть!
– Оставьте Ольгу в покое! – строго обрывает Веру Павловну высокая в пуховом платке. – Для вас он «психованный», а для нее – ребенок. Не та мать, которая родила. Ольга нянчит Павлика со дня его рождения, в нем – ее жизнь. Не станет Павлика, умрет и она. – Высокая с негодованием поводит горбатым носом и отворачивается.
– А Павлик, он – разве… – Наталья Петровна в ужасе.
– Ага! Идиотик! – радостно подтверждает Вера Павловна. – Сроду такой уродился. Отца нету, мать, говорили, в сорок лет померла от сердца. И помрешь с таким. Их бы сразу… усыплять, или как, а Ольга, дура-то, и кормит, и водит, а ведь никто она ему, нянька! У самой пенсия – смех один, жрать нечего… А Лизавете только бы всех учить, училка-змеюга, – шепчет Вера Павловна, – других учит, а с родной дочкой ужиться не может. Ну пря-а-мо! Всю пенсию, сто рублей, внуку отдает дочке назло. Не страх? Портит парня, дочка стервеет, ругается… А и то сказать – «дочка»! Другая дочка хуже любой сучки – не телефонный разговор! Мой-то придурок – тоже… Вот посажу его, я уж знаю, как, продумала, я – такой человек, ума палата… Вся заболела на нервную систему из-за этого сволоча. А хочешь, бери мой коврик? Бери, мне не надо! Ты вот стоишь, а как не продашь свою вещь? Бери, я женщина практичная, у меня еще есть!
Наталья Петровна слушает вполуха, ей хочется рассказать о своем – что жили хорошо, а сын не забывает, приходит каждую неделю… Но подумают: нахалка, не успела прийти, познакомиться… Вот если завтра… А вязаные коврики… Вязать их, скорее всего, дело совсем не сложное. Надо бы попросить Ольгу, пусть покажет, она умеет, наверное. Или Елизавету Григорьевну. И крючок дома есть, в шкафу, в коробке.
…Сейчас бы купить пирожков, да неудобно – на всех денег не хватит, а одна не станешь есть. Домино, конечно, никто не возьмет. Что ж… Надо Ольге его отдать для Павлика, пусть играет.
А солнце здесь, хоть и холодное, но веселое, живое.
Примечания
От составителя
Уважаемые товарищи потомки! Перед вами – попытка того, что ученые называют «реальным комментарием» к прозе моей матери Нины Катерли, то есть справка о реалиях семидесятых – восьмидесятых годов прошлого века.
Зачем разъяснять то, что, казалось бы, и так всем известно? Для нас, современников автора, действие повестей и рассказов Катерли разворачивается в хорошо знакомом культурном, политическом и бытовом контексте. Однако уже нынешним тридцати– и, тем более, – двадцатилетним некоторые приметы советской жизни могут оказаться непонятны. Что уж говорить о будущих поколениях читателей и исследователей!
Я всегда сочувствовала литературоведам, которым приходится перерывать источники в поисках информации, когда ни автора, ни его современников уже нет на свете. Хорошо бы каждый писатель, уважающий труд филолога, снабжал свои тексты таким комментарием сам. Какое увлекательное это могло бы быть чтение!
В свои примечания я постаралась включить не столько информацию, которую всякий может найти в Википедии, сколько то, что сама видела, слышала и помню.
Спасибо Дине Махмудовне Магомедовой за бесценную помощь и поддержку в этой работе.
Елена Эфрос
Треугольник Барсукова (Сенная площадь)
Повесть написана в 1978 году, впервые опубликована в США, в альманахе «Глагол» № 3. Анн-Арбор: Ардис, 1981.
«Было это в конце лета 1981 года. В городе стояла страшная жара, и мы с Мишей радовались, что скоро у него отпуск и мы уедем в круиз по Черному морю, уже и путевки куплены.
Как-то ночью мы оба долго не могли уснуть из-за духоты. Я читала, Миша, борясь с глушилками, слушал «Голос Америки». Наконец меня сморило, и я объявила, что буду спать.
– Нет, не будешь, – сказал Миша злорадно, – не будешь, потому что по «Голосу» через пять минут – передача, посвященная твоему «Треугольнику». Он вышел в «Глаголе». Только что объявили. Поздравляю.
Я припала к приемнику и замерла, различая сквозь треск голос Льва Лосева, который хвалил мою повесть и говорил что-то в том духе, что она, мол, правдивая и, значит, антисоветская. Впрочем, может, он использовал и другие выражения, от волнения я вообще плохо понимала, что он говорит. Потом читали отрывки из повести, надо сказать, как раз такие, которые по тем временам вполне могли считаться антисоветскими. Сегодня, когда повесть давно напечатана здесь, я не могу понять, что в ней было криминального, но тогда были другие времена.
Я слушала передачу и чувствовала невероятную гордость. О грядущих неприятностях я не думала, вернее, мне было на них наплевать. Публикация там была «знаком качества». А бояться мне, я считала, нечего. В тюрьму за это вроде уже не сажают, а то, что могут не принять в Союз… Ну и черт с ним!
