Элджернон Блэквуд - Кентавр
Потому что русский незнакомец с сыном каким-то образом освободили его.
Весь день он провел, то спускаясь к себе в каюту, то поднимаясь на палубу. Там, внизу, он рассказывал, насколько они продвинулись, подбирая наиболее подходящие короткие предложения, и в то же время давал волю своему растущему восторгу. А мальчик тем временем не мог усидеть на месте — он то играл в одиночку, как дикарь, то без шляпы стоял на носу, всматриваясь вдаль из-под руки, а то уже на корме, опираясь на перила и глядя на вспененную винтами воду, несущую их вперед. Время от времени он забегал в каюту, принося отцу вести.
— Завтра на рассвете покажется мыс Матапан, — заметил ирландец. — После этого мы проведем в Афинах несколько часов, а оттуда пойдем через Циклады, в небольшом отдалении от материка.
Притворяясь, что занят перекладыванием вещей в чемодане, он бросил взгляд на верхнюю койку и увидел, как на широком лице соседа разливается счастливая улыбка, словно восходит солнце…
С приближением к Греции попутчики О’Мэлли начали меняться. Особенно заметно отец. Наполнявшая его радость, слишком большая и искренняя, чтобы считать ее простым возбуждением, не могла удержаться внутри и исходила от него почти видимыми волнами. Несомненно, так воспринимало происходящее сознание О’Мэлли, визуализируя духовные черты расширявшейся личности соседа. Как бы то ни было, но тот на глазах становился крупнее. Внутренне он стал намного активнее и энергичнее, а это примечательное восхождение духа зримо распространило вокруг ощущение редкого достоинства.
Такое проявление вызывалось внутренним расширением от счастья. Малозаметные черты характера, которые отец и сын выказывали обычно, были лишь одной из множества граней, лишь верхушкой цельной личности. В глубине таилось намного больше. Как и у прочих людей, сильные переживания вызвали их ближе к поверхности. Совершенно ясно, что для обоих Греция знаменовала отправную точку их скрытой страсти. Там их ожидало нечто важное, оттуда должна была явиться помощь.
И, как отраженный свет, в Теренсе стала нарастать сходная перемена: его охватила радость — радость возвращения домой, куда он давно стремился…
В то же время, на подсознательном уровне, предупреждения доктора Шталя все же не остались без влияния. О’Мэлли чаще бывал среди других пассажиров. Приходил поболтать с капитаном, который был так доволен благополучием своей большой семьи на корабле, словно самолично обеспечил эту ясную погоду, что привела всех в хорошее расположение духа; беседовал с армянским священником, который рад был показать, что «начитан в Теккерее и Киплинге», и того больше с хвастливым московским купцом, воплощенным провинциалом, «завладевшим» всеобщим вниманием в курительной комнате и самоуверенно изрекавшим тривиальные суждения на шести языках. Последний в особенности не давал ирландцу оторваться от человечества, источая густую атмосферу эгоизма и незатейливой простоты самого обыденного толка, свойственную большинству людей. Купец действовал на О’Мэлли вроде успокоительного, и в те дни ирландец принимал его в больших дозах, аллопатически, поскольку болтовня москвича составляла мощный антидот стрессу негаснущего возбуждения, которое, согласно Шталю, грозило разрушением личности.
Вряд ли в том смысле, на который рассчитывал, но купец был совершенно великолепен — занятен, как ребенок, ибо среди прочих качеств обладал безошибочным инстинктом сноба, отчего становился желанным для друзей, чьи имена или положение могли расцветить его собственное ничтожество, причем сыпавшиеся из него как из рога изобилия истории служили красноречивой иллюстрацией полезности такого навыка. О’Мэлли выслушивал его излияния с серьезной миной, время от времени подогревая невинными вопросами. Остальные вели себя сходным образом, ощущая созвучие своим устремлениям. Даже священник с регулярностью пулемета выстреливал порции мелкой гордости оттого, что в венецианском монастыре жил в той же комнате, где когда-то останавливался Байрон. И наконец, сам О’Мэлли ощутил нарастающую потребность поделиться рассказом о недавно обнаруженном родстве с превосходящей душой и сознанием. Ведь по сути, отметил он про себя, слушая чужие речи, грубое и неразвитое желание сноба сродни стремлению мистика слить свое Я с более великим!
Затем, устав от них всех и их мелких устремлений, он вышел из курительной и присоединился к мальчику в его диких перебежках с носа на корму, играя с ним в прятки на палубах и даже в шаффлборд[80]. Они жарились на солнце и наблюдали за тем, как танцует море, с радостным криком ловили ветер в лицо и указывали друг другу пальцем на быстроменяющиеся очертания редких облаков, которые плыли в голубизне над ними. Безмолвно оба чувствовали, что невидимые, быстрые существа, обитавшие за пределами ощутимого, вступили с ними в игру. И тогда курительная с ее завсегдатаями, жадными до вещей, пахнущих деньгами — мехов, шампанского, сигар и весомых приобретений, символизировавших личную значимость, которую они так ценили, — показалась ирландцу сущим склепом, где умирающие сидят и в слепой гордыне составляют список своего достояния, которое им все равно не унести с собой.
Поистине, это был контраст между жизнью и смертью. Ибо сейчас с ним рядом, в этом играющем молчаливом мальчике бурлила сила преобразующей прелести, дышавшая над миром, еще не знавшим человеческой суеты. Земле не требовалось ничего приобретать, поскольку она была самодостаточна. А он — он был ее сыном. О, что за радость! Невероятное счастье!
XIX
Невежество считать личность независимой.
Джосайя Ройс[81]Наподобие явственного сна, когда ничему почти не удивляешься, а слово «чудо» служит надежным пропуском, припоминалась ирландцу последовательность событий следующего дня.
И все же его возбуждение не походило на горячку: оно охватывало весь организм, не сосредотачиваясь лишь в мозгу или крови, будто проистекало из обычно не задействованных, а у большинства и вовсе атрофированных слоев личности, соединявших его с природой и Землей тонкой сетью нитей-щупалец. Постепенно он научился вычленять это состояние подобно человеку, которого отклонение от нормы заставляет осознать процессы, обычно протекающие в теле безотчетно.
Пожелай он получить более точную информацию, Шталь мог бы ему сказать, что причиной неугасающего беспокойства и стремлений служила область подступов к более широкому сознанию, обнимающему звезды, ветер и Землю. Та часть, что признавала Землю матерью и стремилась обрести сладость необузданной свободы, которую О’Мэлли по причине бедности современной речи называл «примитивной». Каналы к космическому сознанию, единению с жизнью Земли были теперь прочищены и промыты силами, источаемыми его соседями по каюте.
И по мере того как это новое состояние овладевало им, остальные душевные силы подстраивались, а другие части погружались на время в состояние ожидания. Несмотря на внутреннюю тревогу, искушение было слишком велико, чтобы противиться. О’Мэлли серьезно и не пытался ему противостоять, хотя отлично понимал — тогда тому, что люди гордо именуют разумом и здравым смыслом, остается отойти в сторону.
Подобно животным, птицам и насекомым, непосредственно связанным с природой, он совершенно явно начал ощущать те токи Земли, благодаря которым в глубинах моря определяют направление тюлени, в небесных просторах голуби находят дорогу домой, перелетные птицы безошибочно устремляются на юг, дикие пчелы уверенно снуют по своим делам и всякая жизнь — от краснокожих индейцев до рыжих муравьев — признает руководство материнского всеохватного сердца. Космическая жизнь наполняла собой его жилы, повсюду зажигая бакены, предлагая помощь, зовя за собой.
Однако, вместе с тем, личность не исчезла. Напротив, интенсивность индивидуального восприятия жизни усилилась, и у О’Мэлли впервые зародилась надежда достичь большей полноты, что в гармоничном единстве сольет древнюю простоту души, обнимающую Землю, и сложность современности, которая сама по себе делает мир столь уродливым и мелким! Его душа, или élan vital[82], говоря словами Бергсона, получила невероятной силы импульс.
Правда, первый заряд нового открытия был более чем смущающим, поэтому неудивительно, что ирландец потерял равновесие. Натиск опрокинул его. Собственно, виной тут экзальтация, наложившаяся на радость. К примеру, он вообразил, что одно появление на горизонте Греции вызовет кульминацию, откровение, станет ясно, к какому именно типу ранних духов относились его соседи, и, более того, их истинная сущность откроется всем вокруг после их исхода или какого-то неожиданного поступка — короче, всем пассажирам станет ясно, кто они такие, а доктор навсегда зафиксирует их под своим микроскопом.
