Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
Так было или не так, но теперь Шеврикуке предстояло отменить, порушить, развеять оборонительные чары или заговоры Петра Арсеньевича. Попробовать отменить. Но какие чары и какие заговоры? Откуда было знать Шеврикуке. Опять же, как и в поисках благоприятных сочетаний янтарин, оставалось уповать на случай. Авось и произойдет чудесное для Шеврикуки совпадение.
И маялся Шеврикука. И будто находился в сражении неизвестно с чем. Клочья древних простодуший возбуждались его памятью, но не сцеплялись друг с другом, не становились способными услужить ему, Шеврикуке. Как много он забыл! Как много оставлял невостребованным из-за лени и высокомерия благодушных заблуждений! А Петр Арсеньевич наверняка помнил все и позволил себе взять мелкую мелкость, пустяковину, вроде того же цветущего кочедыжника, укрытую от воздействий и опасностей из-за забывчивости тысяч Шеврикук, взять ее и возвести в крепость, какую ни сокрушить, ни обойти. Шеврикука попытался на всякий случай поколебать именно цветущий кочедыжник, но бумага не вздрогнула, кочедыжник был ни при чем. Вновь отчаялся Шеврикука. По всей вероятности, надо было охватывать или накрывать усилиями некое объемно-наполненное явление, в уголке которого могли поместиться мелкости Петра Арсеньевича. Но тут же ему пришло в голову: «А не одолеть ли неразменный рубль?» Шеврикука совсем недавно вспоминал о неразменном рубле. Он был уверен, что Петр Арсеньевич при своих заговорах, если они и вправду были, не имел в виду неразменный рубль. К желаемому результату он, Шеврикука, мог прийти лишь в случае действия или, скажем, противодействия чарам Петра Арсеньевича, – по подобию. Наугад, но – по подобию. И сейчас же предчувствие подсказало ему: к сокрушению неразменного рубля – именно для искомого благоприятного сочетания – надо добавить как раз пустяковины, скажем, заговор на иссушение августовской малины и заговор на таяние ноздреватого льда. Лишь только Шеврикука стал сосредоточиваться, связывать три луча, один в палец толщиной и два – нитяные, его тряхнуло, и кресло с ним отволокло назад, на метр от стола с бумагой Петра Арсеньевича. «Попал! Угадал!» – обрадовался Шеврикука. Но радость его искоркой мелькнула внутри сосредоточений и погасла. Теперь дело пошло всерьез, его могло испепелить, но он не желал отступать и прекращать действия. Все, что он был способен сейчас собрать в себе, в своих силовых полях и линиях, все, что имел право по уложениям и в пределах создавшегося случая привлечь из тайнообтекаемых сфер во вспоможение, он должен был пустить в ход. Ярость, страстно-неразумное возбуждение снова гнали его к сокрушению бумаги из посоха Петра Арсеньевича. Его опять трясло, кресло дергалось под ним, стонало, вот-вот готово было рассыпаться или провалиться вместе с Шеврикукой в подвалы подсобок. За окнами, казалось Шеврикуке, стало черно, ветры гнули верхушки тополей и сгоняли с них галдящих в страхе ворон, молнии вызревали где-то, назначенные поразить ошалевшего наследника. Но выдержал Шеврикука, одолел встречные силовые потоки, разорвал обережную пелену. Бумага Петра Арсеньевича стала корчиться, съежилась, иссушилась до спичечной головки, подскочила и растаяла в воздухе.
Шеврикука взмок, но не мог остановиться, продолжал бормотать лишние теперь и уносящиеся опять в погреба памяти обрывки заклинаний, обессиленный, закрыл глаза, тяжело задремал.
Ночной испуг заставил его выскочить из кресла. «Что? Зачем? Где?» Но вспомнил. Включил свет. На столе бумага Петра Арсеньевича не лежала. Не было ее и в палке Петра Арсеньевича. Нигде ее не было.
«И нигде ее нет. И нигде не будет!» – уверил себя Шеврикука.
Волоча ноги, он прибрел к креслу. Не имел сил успокоиться в малахитовой вазе. В кресле без снов проспал до утра. А утром на столе Уткиных увидел «Возложение» останкинского мухомора.
Одолеть неразменный рубль было можно, а бумагу Петра Арсеньевича нельзя.
«Неизбежность! – прозвучало в Шеврикуке. – Неизбежность!»
Но и теперь Шеврикука не желал смириться с неизбежностью.
Готов был ринуться в квартиру умельца Кашеварова на третьем этаже. Тот в одной из комнат учредил столярную и слесарную мастерские. Палку Петра Арсеньевича с набалдашником и упокоенной под ним бумагой можно было – из вредности и чтобы выказать беспредельное нерасположение к насильственно навязываемому предмету – раскурочить ножами и зубьями самым паскудным и обидным образом.
Но она возобновится, уныло подумал Шеврикука, она еще более обидно и паскудно возобновится.
И истекли из него сейчас всякие силы.
В кресле Уткиных опять забытье пришло к Шеврикуке. Но теперь оно не было провальным. Порой в нем возникали цветовые пятна, поначалу – бледные или тусклобезразличные. Раздавались и звуки, то шуршание, то скрежет. И охватило Шеврикуку томление, схожее с тем, что он испытал в Обиталище Чинов в кабинете Увещевателя. В том томлении была радость и тревога, над печью вблизи Увещевателя высветилось нечто, о назначении чего он догадывался, чрезвычайно важное и для него, и для всех, но оно утекло куда-то, не открыв Шеврикуке своей сути и доступной взгляду наружности. Тогда он ощутил возможность коренной догадки, но глаза и уста ее были сомкнуты. И Шеврикуку оставили в унынии бессилья, немощи и незнания. Сейчас уныние, казалось, отпускало Шеврикуку. Предчувствие видения обнадеживало его. Но видение не вышло достоверно-ясным. Из ползучих туманов, или из паров горячих вод в скалах, или из неспокойных облаков, подталкиваемых сиверкой, проступала чаша, то ли каменная, то ли кованная из неведомых металлов с острова Алатыря… а может, и не чаша… очертания ее все время менялись, то она расширялась и становилась будто ладья, готовая плыть в небесах или в волнах, то бока ее сужались, вздымались ввысь, и их накрывал шлем богатыря… Но и ладья уплывала, и шлем пропадал, а исходил из чаши огонь, и не буйный, грозящий сжечь и испалить, а ровный, несуетный, какому положено греть, светить и оберегать жизнь… Радость и тревога Шеврикуки тоже стали ровными, но утихомиренность эту нарушило новое видение: крошечная женская фигурка в белом, с золотой диадемой, все же различимой, металась под чашей, будто призывая кого-то помочь ей или спасти ее…
Пробуждение Шеврикуки вышло тяжким, словно похмельным.
Он вызвал Пэрста-Капсулу. Сказал мрачно, протягивая ему палку Петра Арсеньевича:
– Где она у тебя лежала, пусть и лежит.
48
Нечто неотгаданно-постороннее бродило в стенах и помещениях доверенных Шеврикуке подъездов.
«А-а-а! Пусть бродит! – решил Шеврикука. – Коли у него есть причина, само объяснится…»
Но несомненно что-то нервически-колющее содержалось в этом бродящем в пределах Шеврикуки посетителе Землескреба.
«Ну что, успокоился наконец, бестолочь останкинская! Ишь, как вчера взъярился!» – отчитывал себя Шеврикука. Вспоминать об усердиях с попытками истребить бумагу и палку Петра Арсеньевича было ему противно.
«Не по закону, а по усмотрению…» Даже если и вышло не по закону, то уж, во всяком случае, и не по его, Шеврикуки, усмотрению…
Ладно. Так было вчера. А там ведь можно будет при благоприятных обстоятельствах и обтекать чужое усмотрение. Ему не привыкать. И впредь он не откажет себе в подобных удовольствиях. Его пастухам об этом ведомо, и они, естественно, за ним присмотрят и на выпасах позволят ему пощипать травку, какая и им принесет пользу. Возможно, вчерашние его взбрыкивания были им приятны и вполне отвечали их установлениям. А взъярился он сам. Если его и подтолкнули к безрассудству, то легонько, локотком, да еще и деликатно укутанным ватным рукавом. Он долго сжимал в себе нетерпение проведать о так называемой генеральной доверенности Петра Арсеньевича, был властен над нетерпением, но все же оно набухло и прорвалось. И он проведал. И убедился. И пастухи его, друг с другом несхожие, проведали, надо полагать, и убедились. Генеральная доверенность есть. То есть не доверенность, а «Возложение». Возложение забот. Ноша свалена на плечи домового-двухстолбового из Землескреба, однако упрямец этот ношу волочить не желает. Не согласен с ней. Даже если она и объявлена неизбежностью, проявлять прыть он не намерен. Но вроде бы и нет пока никакой необходимости проявлять прыть. Нет необходимости забирать из квартиры Радлугина известный портфель, разгадывать смыслы циферок, крюков, рунических клиньев, чтобы ознакомиться с «любезно даденными» указаниями о приемах, способах и направлениях возможных действий. Пусть портфель полеживает за томами Мопассана, а палка Петра Арсеньевича сохраняется в укрытии полуфабриката Пэрста-Капсулы…
Нечто неотгаданно-постороннее бродило в подъездах Шеврикуки странным образом. Будто бы путешествия его были бесцельными. Или оно не имело разума. Однако ни в какие иные подъезды, Шеврикуке неподведомственные, посетитель не перетекал.
Колотье вдруг возбудилось в Шеврикуке.
