Макс Сысоев - Странники
Гитарный перебор постепенно стал мелодичнее. Зазвучал смех. Кто-то запел тихую песенку, грустную и задумчивую, потом ещё одну и ещё — какую-то красивую, про странника из бездны лет, убежавшего от скуки, от нечаянных побед — про странника, что греет руки над огнём чужих планет. И разговор начался, и стало веселее, словно бы вчерашний пир продолжался, словно время замедлилось, и своей тихой радостью мы хотели помешать наступлению зимы. Песни стали бодрее, кто-то заиграл на флейте и на второй гитаре. Я сидел и думал, что люблю и их, и старый цветочный склад, и разрушенный город, — всю свою жизнь я люблю, как тяжело больной человек, хоть я и здоров, как никогда, и силён, и готов ко всему.
***Прошло три дня, наполненных работой по расчистке территории сгоревшего химзавода, и прошло три ночи крепкого, спокойного сна. На четвёртое утро я проснулся рано и стал лежать не шевелясь. Я видел Вельду. Она завязала на верёвку горловину выцветшего походного рюкзака, накинула на него сверху зелёный прорезиненный военный плащ, подошла ко мне, села на пол возле изголовья и прикрыла веки, чтобы сияние её глаз не разбудило меня. Но хитрость Вельды оказалась напрасной, ибо я и так не спал.
— Ты уходишь?
— Да.
Не веря, я посмотрел на рюкзак, прикрытый плащом, но тот не таял, как сонная хмарь, и стоял на полу, среди спящих Учеников, реальный, как и я сам.
— Подожди.
— Нельзя. Теперь самое время.
Выбравшись из-под тряпья, заменявшего мне одеяло, и не надевая сапог, я на цыпочках прошёл по устланному картонками полу к остывшему очагу, на котором стоял котелок с чаем, кружкой зачерпнул со дна холодные остатки и медленно выпил. Вельда, не открывая глаз, сидела всё на том же месте.
— Ты возьмёшь меня с собой?
— А это возможно?
— Я обещал тебе.
Вельда, наконец, посмотрела на меня.
— Я буду очень рада, если ты пойдёшь со мной.
Наверное, надо сказать Учителю.
— Подожди. Сейчас я приду. Не уходи без меня никуда. Обещаешь?
— Да.
Кузьма Николаевич не спал. Он сидел в каморке, где мы рассуждали о семенах революции, и смешивал в пробирках цветные эликсиры. Ему ничего не требовалось объяснять.
— Ты пришёл попрощаться, — сказал он.
— Я ухожу не насовсем. Мне надо...
— Знаю, — сказал Учитель. — Тебе надо разобраться в себе, чтобы понять, с нами тебе идти или с кем-то ещё. Я сам тебя этому учил. Разберись — а уж потом вставай в чей-то строй. Ты не давал моему клану никаких обязательств, а пищу и одежду ты отработал, помогая моим Ученикам в их нелёгком труде. Теперь ты волен идти куда вздумается. Я не настаиваю, но... возвращайся скорее. Здесь ты как дома, и все тебя любят.
Я выдавил с трудом:
— Благодарю, Кузьма Николаевич... — и дёрнулся к двери, но Учитель остановил меня:
— Всё необходимое в дороге возьми из шкафов — не стесняйся. И вот ещё... — он снял с полки маленький ящичек из бальзы, извлёк из него красный полупрозрачный гранёный камень, формою похожий на короткий и толстый карандаш, заточенный с обоих концов, и подал его мне.
— Вельда ещё вчера предупредила меня, что уходит, — сказал Учитель. — Я знал, что ты последуешь за ней, поэтому я дал ей такой же кристалл. Пока он у неё, а этот у тебя, вы друг друга не потеряете. Эти кристаллы связаны магической цепью.
Я кивнул и спрятал кристалл во внутренний карман.
— Очень рад за тебя, — сказал Кузьма Николаевич напоследок. — Я давно знаю Вельду. Она очень добрая... Ну, давай. Не будем прощаться.
Пожав его сильную, жилистую руку, я с тяжёлым сердцем вышел, всё боясь, как бы Вельда не ушла без меня. Но нет, она была здесь — развела огонь, чтобы согреть чай, и приготовила для меня термос, рюкзак, три зажигалки и спальный коврик. Пока я искал по шкафам остальные вещи для долгого странствия, проснулись Ученики, и наши с Вельдой сборы не прошли незамеченными. И всё бы хорошо, да вот Катя подвела — повисла у меня на шее, заливая рубашку потоками слёз.
— Ты уходишь... Уходишь... Алекс, ты уходишь...
— Ну полно, я ж не насовсем, — утешал я, гладя её по худенькой спине.
— Насовсем!.. Ты врёшь!.. Ты насовсем уходишь!..
— Нет, — твёрдо сказал я и прошептал ей на ухо:
— Просто барышня с ушами не в себе. Пусть успокоится. А как успокоится, так мы и вернёмся.
При словах «барышня с ушами» Катя против воли еле заметно улыбнулась, но тут же снова расклеилась.
— Врёшь, — зло говорила она, утирая слёзы. — Вот она, твоя ответственность!.. — Заставил убежать с собой — а теперь бросаешь дьявол знает где!..
— Антон не даст тебе пропасть.
Катя разревелась и того пуще.
И Антон меня не понял. Он стал мрачнее тучи и ругался.
— Не верю я ни черта, что ты вернёшься, — бросил он мне, и разубеждать его было опасно.
Когда же я наскоро позавтракал, облачился в плащ и закинул за спину рюкзак, он подошёл ко мне близко-близко и проронил:
— Да ты никак рехнулся.
— Думаю, мы ещё свидимся, — виновато улыбнувшись, ответствовал я.
— Такая скотина нигде не пропадёт, — заключил он.
— Береги мою Катеньку, — сказал я. — Она маленькая и бедненькая.
— И всё-таки я не верю, — сказал Антон.
— А я верю! — прошептала Катя, подойдя ко мне со спины. — Я верю тебе, Алекс.
Её шёпот проводил меня до входной двери. Вздохнув, я с трудом преодолел вслед за Вельдой родной порог, через который в былые времена легко переходил и перепрыгивал по многу раз на дню. «Прощай!» — выкрикнула Катя, и мы с Вельдой, не оборачиваясь более, ушли в полупрозрачный осыпавшийся лес.
***По Аминьевскому шоссе добрались до Кунцево, миновали приземистое бетонное здание, в котором находилось книгохранилище нашего клана, и очутились в квартале, целиком застроенном кирпичными пятиэтажными домами. Их деревянные перекрытия сгнили, крыши провалились внутрь, и из оконных проёмов росли могучие деревья. Под ветвями, меж потрескавшихся кирпичных стен петляла ничейная тропинка. Иногда с возвышенности виднелась наземная линия метро: рельсы её блестели.
— Кто-то там ездит, — заметил я.
— Какие-то люди живут в метро, — отозвалась Вельда. — Но я их не знаю.
Миновав станцию «Молодёжная», мы углубились в квартал пятиэтажных домов, обогнули угол длинного бетонного забора, разрисованного свежими граффити, и решили устроить привал на возвышенности, увенчанной монументальным бизнес-центром. Построенный в виде громадного яблока, от которого откусили большой кусок, бизнес-центр этот попирал самую высокую точку в окрестностях, да вдобавок, к нему с четырёх сторон, как к самому настоящему храму, подходили широченные бетонные лестницы. Рядом с его входом оранжевой краской было неровно и с потёками намалёвано: «Fire of empty streets»[9].
Поднявшись по лестнице на вершину холма, мы расположились прямо под надписью и разложили на газете провизию: лепёшки, вяленую рыбу и пирожки. Я налил в крышку термоса чай, и от того, какой он тёплый, парящий и пахнущий домом мне стало так тоскливо, что я шёпотом чертыхнулся. Вельда посмотрела на меня, но я больше ничего не сказал, и она, кажется, поняла меня.
У подножья лестницы, ведущей к нам, из травы возникло рыжее пятно. Возникло — и быстро поползло вверх. Это был огромный муравей, сантиметров пятнадцать в длину. Вельда кинула ему кусок хлеба — тот схватил его и уполз. Но за первым муравьём из зарослей появился второй. Тогда Вельда сделала руками резкое движение, и на первых ступенях лестницы вспыхнуло яркое пламя. Колдовство заставило муравьёв умерить наглость, и трапезу мы завершили в спокойствии.
Заморосил дождь. Мы собрали вещи, накинули на головы капюшоны плащей и встали, глядя с возвышенности в даль, поверх качающихся, как трава, древесных крон, зубчатых развалин и никогда не рассеивающихся болотных туманов. В нескольких сотнях метров от нас, за старым проспектом, проходил ливень, и там ничего не было видно. Нам нравилось это, и мы думали о том, что приносит дождь.
В дождь даль расплывается в серой дымке, и душу охватывает чувство, будто врата горизонта по ту сторону водяной завесы распахнулись, раздвинулись влево и вправо, и за ними, в подсвеченной звёздами темноте, вращаются вечно юные, изумрудные и аквамариновые, рубиновые и янтарные сферы — миры. Их не видно, потому что дождь мешает, но великий дух, на крыльях которого носится по пространствам наша фантазия, и который связывает информационными нитями Вселенную в единое целое, — дух этот проникает на Землю из-за ворот горизонта. И он, ворвавшийся из неизведанных глубин бытия, обнимает нас, стоящих на вершине холма, лёгкими руками, и нам становится хорошо: мы вспоминаем, что наши оковы порваны, и на земле отныне и присно и вовеки веков будет чудо, которое не позволит нам вновь стать рабами, и это чудо — и есть мы, заговоренные от несвободы и единые с нашим огромным миром.
