Нил Шустерман - Разобщённые

— Нас просят отдать себя на благо общества и забыть о собственных интересах, — говорит Нестор, мальчик-десятина, по возрасту наиболее близкий к Мираколине — ему до срока остаётся ещё месяц. Он тепло прощается с девочкой, пожимает ей руки. — Если технологии открывают нам новый путь к самоотречению — разве это плохо?

Вот только есть всё-таки люди, считающие расплетение злом. Причём таких людей становится в наши дни всё больше и больше. Взять хотя бы того бывшего десятину, который стал хлопателем. Его всем ставят в пример. Тоже ещё нашли образец для подражания! У него явно не все дома, как у всех хлопателей. На взгляд Мираколины, если кто-то предпочитает взлететь на воздух, лишь бы не приносить себя в жертву — то это то же самое, что украсть из церковной кружки. Скажете, не так? Вот что на самом деле никуда не годится!

После уроков девочка возвращается домой, как будто это самый обычный день. Поворачивая на свою улицу, она видит на подъездной аллее автомобиль своего брата. Поначалу Мираколина удивляется — ведь брат живёт в пяти часах езды отсюда! И всё же это так приятно: Маттео приехал проводить её.

Три часа пополудни, за ней явятся через час. Родители уже плачут. Как бы ей хотелось, чтобы они этого не делали, чтобы воспринимали происходящее с тем же стоицизмом, что она или Маттео — тот всё это время вспоминает только хорошее.

— Помнишь, когда мы поехали в Рим и ты захотела поиграть в прятки в Музее Ватикана?

Мираколина улыбается. Она тогда попыталась спрятаться в ванне Нерона — здоровенной чаше тёмно-красного камня, в которой легко и свободно поместился бы слон.

— Охранник так разорался! Я думала, они поволокут меня к его святейшеству и тот собственноручно высечет меня. Как я удирала!

Маттео смеётся.

— Да, тебя не было целый час, и мама с папой волосы на себе рвали — думали, что ты заблудилась.

Заблудилась — неправильное слово. В музее заблудиться нельзя; ты попросту словно растворяешься в его стенах. Мираколина помнит, как шла через толпы, наводняющие Ватикан, помнит, как стояла в самой середине Сикстинской капеллы и вбирала в себя шедевры Микеланджело. И там, в центре, она зрела божественную связь между небом и землёй. Так близка рука Адама к руке Божией, и оба напрягаются из последних сил, чтобы дотянуться друг до друга, но непомерный груз земного тяготения не позволяет Адаму коснуться небес...

Она стояла и смотрела вверх, забыв, что ей полагается прятаться — ибо кто может спрятаться в месте, где вот-вот готова раскрыться Тайна? Именно здесь родные и обнаружили её — среди сотен туристов, рассматривающих величайшее произведение искусства, когда-либо сотворённое человеком, его самую дерзкую попытку причаститься совершенству.

Ей было всего шесть, но уже тогда образы капеллы говорили с ней, хотя она и понятия не имела, о чём. Но малышка ощущала, что она сама — в точности как эта прекрасная капелла, и если бы кто-нибудь мог проникнуть в её внутренний мир, то увидел бы там великолепные фрески, украшающие стены её души.

Небольшой нарядный фургон приходит на десять минут раньше срока и ждёт на улице. На его боках красуется логотип: ЗАГОТОВИТЕЛЬНЫЙ ЛАГЕРЬ ЛЕСИСТАЯ ЛОЩИНА! ЛУЧШЕЕ МЕСТО ДЛЯ ЮНЫХ!

Мираколина уходит в свою комнату забрать чемоданчик с нехитрыми пожитками: несколькими сменами белых десятинных одеяний и предметами первой необходимости. Родители теперь плачут не переставая и опять просят прощения. На этот раз она сердится:

— Если жертвоприношение вызывает у вас чувство вины, то это не моя проблема, потому что в моей душе царит мир. Будьте добры, из уважения ко мне примиритесь и вы!

Ничего не помогает. Даже наоборот — слёзы льются ещё обильнее.

— Ты потому примирилась с этим, — говорит отец, — что мы тебя так настроили. Это наша вина. Мы так страшно виноваты перед тобой!

Мираколина взглядывает на них и пожимает плечами.

— Тогда измените своё решение. Разорвите договор с Господом и не приносите меня в жертву.

Они смотрят на неё так, будто она только что преподнесла им чудесный дар — отсрочку от преисподней. Даже Маттео загорается надеждой.

— Да, мы так и поступим! — восклицает мать. — Мы ведь ещё не подписали ордер окончательно. Мы всё ещё можем передумать!

— Отлично, — роняет Мираколина. — Вы уверены, что хотите именно этого?

— Да, — отвечает отец. На лице его написано несказанное облегчение. — Да, мы уверены!

— Точно?

— Да.

— Прекрасно. Вы избавились от чувства вины. — Мираколина подхватывает свой чемоданчик. — Но независимо от вашего выбора я всё равно ухожу. Теперь я делаю свой выбор.

Затем она обнимает мать, отца и брата и уходит, не оглядываясь и даже не сказав «прощайте». Потому что прощание подразумевает конец, тогда как Мираколина Розелли больше всего в своей жизни хотела бы сейчас верить в то, что её жертва — это начало.

«Когда поведение Билли стало совершенно невыносимым и мы начали опасаться за собственную безопасность, оставался только один выход. Мы отослали его в заготовительный лагерь, чтобы наш сын смог обрести смысл жизни в распределённом состоянии. Но сейчас, когда возрастной ценз запрещает расплетение семнадцатилетних, у нас не было бы такой возможности. Как раз на прошлой неделе одна семнадцатилетняя девушка в нашем жилом районе напилась, разбила свою машину и убила двоих ни в чём не повинных людей. Вопрос: а если бы её родители могли послать свою дочь в заготовительный лагерь — может быть, несчастья бы и не произошло? Вот то-то же».

ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПОПРАВКУ №46! Отмените Параграф-17! Возрастной ценз на расплетение должен быть повышен!

До лагеря «Лесистая Лощина» три часа езды. Фургончик просто роскошный — кожаные сиденья, из дорогих динамиков доносится поп-музыка. Водитель — мужчина с седой бородой и широкой улыбкой — старательно балагурит. Ни дать ни взять Санта-Клаус репетирует к Рождеству.

— Ну что, великий день настал? Волнуешься? — спрашивает Шофёр-Клаус, увозя Мираколину прочь от родного дома. — Вечеринка, небось, весёлая была?

— Да и нет, — отвечает она. — Волнуюсь, но вечеринки не было.

— О-о... Что ж так? Почему?

— Потому что десятине не пристало выставлять себя напоказ.

— О, — это всё что может сказать Шофёр-Клаус. Ответ Мираколины способен в корне задушить любое желание бездумно болтать. И очень хорошо. Она вовсе не собирается выкладывать этому человеку историю своей жизни, неважно, насколько он симпатичен и приятен.

— Там в баре — напитки, — сообщает водитель, — пей, сколько хочешь, — и оставляет её в покое.

Проходит двадцать минут, но вместо того, чтобы повернуть на интерстейт[8], они въезжают в другой жилой посёлок — обнесённый забором с воротами.

— Надо подобрать ещё одного десятину, — поясняет Шофёр-Клаус. — По вторникам много народу не бывает, так что это единственная остановка. Надеюсь, ты не возражаешь.

— Нисколько.

Они подруливают к дому, который по меньшей мере раза в три больше, чем жилище родителей Мираколины. На пороге в сопровождении всей семьи стоит мальчик в белых одеждах. Мираколина не смотрит, как он прощается с близкими, она отворачивается к другому окну: прощание — дело интимное. Наконец Шофёр-Клаус открывает дверцу и мальчик влезает в фургон. У него идеально подстриженные прямые тёмные волосы, ярко-синие глаза, а кожа белая, словно фарфоровая, как будто мальчика никогда не выпускали на солнце — наверно, хотели, чтобы в его великий день кожа у него была, как попка младенца.

— Привет, — говорит он застенчиво. Его белое одеяние — из сияющего атласа и отделано тончайшей золотой тесьмой. Да, родители этого мальчика не постояли за расходами. У Мираколины одежда из неотбелённого шёлка-сырца — чтобы её белизна не ослепляла и не притягивала излишнее внимание именно к костюму самому по себе. По сравнению с ней этот мальчик — ходячая неоновая реклама.

Сиденья в фургоне расположены не рядами, а вдоль бортов — чтобы десятины могли познакомиться и подружиться. Мальчик садится напротив Мираколины, пару секунд раздумывает, а затем протягивает ей руку для пожатия.

— Тимоти, — представляется он.

Она пожимает его руку, липкую от холодного пота. Такими бывают ладони у участников школьной театральной постановки перед началом спектакля.

— Меня зовут Мираколина.

— Ух ты, какое длиннющее! — Тут Тимоти испускает смущённый смешок; по-видимому, сердится на себя за то, что ляпнул такую глупость. — А как тебя вообще называют — Мира, или Лина, или ещё как? Ну, чтоб покороче?

— Мираколина, — отрезает она. — И никаких «покороче».