Гордон Хафтон - Подручный смерти
Белые стены столовой были голыми, если не считать четырех картин и четырех девизов в рамочках под ними. Девизы гласили: «ХИНИКС ПШЕНИЦЫ ЗА ДИНАРИЙ», «И ВЫШЕЛ ОН ПОБЕДОНОСНЫЙ, И ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ», «ДАНО ЕМУ ВЗЯТЬ МИР С ЗЕМЛИ» [2] и (более приземленно) «В НОГУ СО ВРЕМЕНЕМ». Прообразами первых трех картин были, вероятно, Глад, Мор и Смерть – они щеголяли в причудливых вычурных одеждах, носили грозное оружие и сидели на разномастных лошадях. На портрете Смерти был изображен также приземистый толстяк верхом на брыкающемся осле – я на миг задумался, кто бы это мог быть, однако вслух спрашивать не стал. С четвертой картины взирал краснолицый великан на фоне кипящей битвы. Я решил, что это, должно быть, Война.
– А ты не голоден? – Глад вернул мне мой вопрос. Все уже закончили, я же едва прикоснулся к завтраку.
– Да, – сказал я.
Он уставился на меня, ожидая продолжения. Я уставился на него в ответ, не говоря ни слова.
Из кухни, примыкающей к столовой, показался Шкода в сатиновом фартуке и розовых перчатках с цветочным мотивом. Он собрал со стола тарелки, миску, клетку (где теперь лежал одинокий мышиный черепок) и удалился. Посуда коротко звякнула, и Шкода появился снова.
– Ты положил ее в посудомоечную машину? – спросил Смерть.
Шкода поплелся на кухню с видом крайнего неудовольствия. Мы услышали звон посуды, грохот задвигающихся ящиков, и Шкода вернулся.
– А ты включил ее? – спросил на сей раз Глад.
Шкода повторил предыдущий маневр, на этот раз еще менее любезно, и вновь вернулся под мерное гудение автомата. Сорвал с себя перчатки и бросил их на стол. После чего уселся на оставшийся свободный стул и принялся нарочито, с нескрываемым раздражением щелкать языком.
– Что-то не так? – спросил Мор.
Лаборатория
После завтрака я в сопровождении Смерти и Мора поднялся на второй этаж. Всю дорогу они препирались и замолкли только у последней двери справа по коридору. Дверь была стальная, с заклепками, а на уровне глаз висела большая пластиковая табличка: «ОСТОРОЖНО! ИНФЕКЦИЯ! ВХОД ТОЛЬКО ПО СПЕЦИАЛЬНОМУ ПРОПУСКУ».
– Не обращай внимания, – успокоил меня Мор. – Это шутка.
Мне юмор оценить не удалось, и я ощутил себя рыбой, выброшенной на берег.
– Так. У кого ключи?
– Не смотри на меня, – сказал Смерть. – Я думал, они у тебя.
– Будь они у меня, я бы не спрашивал, – ответил Мор.
– Будь они у тебя – не спрашивал бы.
– У меня ключей нет, потому я и спрашиваю.
– А я отвечаю, что у меня их тоже нет.
– Тогда у кого они?
– Не знаю, – устало произнес Смерть. – У Шкоды должны быть запасные. Если только он не уронил их в канализацию.
Он развернулся, и я осознал, что меня собираются оставить наедине с Мором.
– Давайте, я пойду с вами, – предложил я.
– Нет. Жди тут. Уверен, что Чумка будет рад обсудить с тобой сегодняшний план.
И он сбежал вниз по лестнице. Когда я повернулся, Мор уже распахнул халат.
– Подрос, – похвастался он.
Он мог бы этого и не говорить. Я собственными глазами видел, что огромный синюшный цветок увеличился вдвое. Его темная сердцевина покрывала теперь почти все туловище – от шеи до пупка, от левого соска к правому. Желтоватый ободок нырнул под резинку его белых пижамных брюк, изогнулся на спину и подмышки, отсвечивал на подбородке заревом лютиковой лужайки.
– Больно? – спросил я.
Мор усмехнулся. Его тонкие губы обрамляли болячки герпеса.
– А что не больно?
Он расправил халат, спрятав пупырчатую сыпь, созревшие фурункулы и прорвавшиеся гнойники.
– Знаешь, тебе очень повезло, – заметил Мор. – Мы можем выпускать принципиально новую болезнь не чаще одного раза в десятки лет. Последнее слово за Шефом, но это редкое событие.
– А…
– На этот раз случай особо интересный. Попадая с едой в организм клиента – ты, кстати, в этом будешь участвовать, – она мутирует в вирусную инфекцию, которая распространяется через физический контакт. Однако, – его пальцы сжались в кулаки, а взгляд переместился на мой правый висок, – самое удивительное происходит на предконтактной стадии. Вирус действует так, что сам подталкивает носителя к сближению с потенциальными жертвами и продолжает испускать призывные сигналы до тех пор, пока физический контакт не состоится.
– Понятно.
– Разумеется, он устойчив к мягким антисептикам, находящимся в слюне и слезах, желудочные кислоты на него тоже не действуют. Хитрость в том, что он внедряется таким образом, что никому из нас заражаться не приходится. – Он радостно засмеялся, обнажая воспаленные десны. – Как только вирус проникнет через наружный защитный покров, его следующей целью станут мембраны, окружающие внутренние органы, прежде всего – сердце и желудок. А уж потом… – Он провел ладонью по шее и скорчил гримасу.
– Ясно.
– Конец наступает через считаные дни, или же клиент долгие годы страдает от приступов сильнейшей боли… Но самое поразительное в этой болезни – ее бесконечно разнообразные проявления. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Потрясающее достижение, даже я это признаю.
– Что-то Смерть задерживается, – сказал я.
Еще какое-то время я поизучал узоры на ковре и, к своему облегчению, услышал, что Мор отправляется переодеваться, обещая вернуться очень «скоренько». Я был рад увидеть его спину. Ждал я с четверть часа, разминал единственный большой палец и пытался вспомнить что-нибудь о своем прошлом.
* * *Родился я в городке, расположенном в нескольких милях к югу отсюда. Не помню, как он называется. Географические названия не имеют значения для трупов, мы хороним их глубоко в памяти, лишь только в жилах перестает течь кровь. Но я отчетливо помню больницу, в которой родился, старую церковь в центре города, разрушенный монастырь возле парка. Я даже помню, как в жаркий летний день мы катались по реке на лодке – вижу искрящуюся рябь воды, слышу всплески весел, ловлю запах скошенной на ближнем лугу травы. И я вижу отца – он широко улыбается, уверенно налегая на весла.
Отец работал следователем в полиции, но почти об этом не рассказывал. Спокойный добрый человек, любивший собирать и разбирать часы. Помню, как дожидался отца с работы, сидя в его кабинете, трогал синюю бархатную ткань, в которой хранились инструменты и запасные детали, водил пальцем по зубцам крошечных шестеренок и сжимал пружинки.
Я старался проводить с ним как можно больше времени, если, конечно, не читал или не сидел с мамой у телевизора. Мне нравилось наблюдать, как он берет серебряным пинцетом хрупкие колесики и зубчики и осторожно ставит их на свои места. Я любил слушать его объяснения: что к чему присоединяется, как детали складываются в законченный механизм. Когда он замечал, что я к чему-то прикасаюсь, то – очень редко – сердился и выставлял меня из кабинета. Но гнев его скоро проходил, и я снова стоял возле стола и задавал простые вопросы.
– А что это?
Миниатюрный диск, похожий на крохотное лезвие циркулярной пилы.
– Пружинная катушка.
Таинственная терминология его ответов нас особенно сближала: спусковое колесо, нижняя зубчатая передача, спиральная коронка.
Я указал на маленький черный цилиндр с узким металлическим наконечником.
– А для чего это?
– Это масленка, – объяснил он, высунув кончик языка, как делал всегда, сосредоточиваясь. – Она смазывает.
– А зачем?
Он взглянул на меня поверх очков и вздохнул притворно-рассерженно.
– А затем, что, если ты не прекратишь спрашивать, я привяжу тебя к верстаку и посмотрю, что у тебя внутри.
Он любил рассказывать анекдоты, короткие, простые и сюрреалистические. Вот, к примеру, один, который в детстве очень меня смешил.
Вопрос: Почему обезьяна упала с дерева?
Ответ: Потому что умерла.
Незабываемые дни.
Самые ранние воспоминания связаны с мамой. С 1969 года – как давно это было! Мне тогда исполнилось два года.
Я дремлю у нее на коленях и смотрю на экран телевизора, где мелькают черно-белые образы: нечеткое изображение космического корабля, похожего на громадное насекомое, и двух призраков, медленно бредущих по вулканической пыли. Кажется, призраки переговариваются, но при этом губы не шевелятся, а голоса потрескивают и шипят, как на старых пластинках. Речь прерывается короткими пронзительными сигналами.
– С ума сойти, – говорит мама. – Они ходят по Луне!
Нежно и рассеянно она поглаживает мой большой палец.
– Они ходят по самой Луне. – Мама целует меня в макушку и остается так сидеть, прижавшись к ней губами.
Меня не интересуют эти картинки и звуки. Мне безразличны чудеса науки или дух, что перенес троих людей сквозь черную бездну космоса на сотни тысяч миль. Их усилия и достижения оставляют меня равнодушным. Я просто радуюсь тому, что уже так поздно, а я еще не в кровати, впитываю мамино удивление, чувствую ее губы на макушке и лежу в полусне у нее на руках.
