Рэй Брэдбери - Тени грядущего зла
Вошла бабушка.
— Что-нибудь не так, мистер Коберман?
— Я не могу есть этот суп.
— Почему?
— Потому что я сыт и больше не хочу, спасибо.
Мистер Коберман покинул комнату, вращая глазами от ярости.
— Ну, что ты еще тут выкинул? — строго спросила бабушка Дугласа.
— Ничего такого. Бабушка, а почему у него деревянные ложки?
— Это тебя не касается! И вообще, когда наконец начнется твоя школа?
— Через семь недель.
— Это ж целая вечность! — ужаснулась бабушка.
Мистер Коберман работал по ночам. Каждое утро он заявлялся с таинственным видом к восьми, поглощал свой более чем скромный завтрак и заваливался спать в своей комнате, откуда не доносилось ни звука, и так дрых целый день, в самую умопомрачительную жару, а вечером вместе с остальными постояльцами поедал обильный ужин.
Из-за того, что у мистера Кобермана такой распорядок дня, Дугласу наказано было не шуметь. С этим нельзя было смириться. Поэтому как только бабушка уходила в гости к соседям, Дуглас принимался топать вверх и вниз по лестнице, бить в барабан, запускать в дверь мистера Кобермана гольфовым шаром и орать, стоя у его двери, по три минуты без передыху, или спускать воду в туалете по семь раз подряд.
Мистер Коберман так ни разу и не шелохнулся. В его комнате царили мрак и безмолвие. Он не жаловался. Его вообще не было слышно. Он спал себе и спал. Это было подозрительно, даже очень.
Дуглас чувствовал, что в его груди ровным огнем горит раскаленная добела ненависть. Эта комната стала Землей Кобермана. А когда там жила мисс Сэдлоу, в ней все так и светилось от пестроты. Теперь же одни безжизненные голые стены, холодные, неродные, все прибрано, вылизано, разложено по полочкам.
На четвертый день утром Дуглас поднялся наверх.
Между первым и вторым этажом было большое окно, состоящее из шестидюймовых цветных стекол: оранжевых, лиловых, синих, красных, — обрамлявших обычное прозрачное стекло. В те волшебные ранние утренние часы, когда солнечные лучи падали на лестничную площадку и скользили вниз по перилам, Дуглас стоял зачарованный у этого окна и любовался на окружающий мир сквозь разноцветные стекла.
Вот он, синий мир: синее небо, синие люди, синие трамваи, а вот семенят синие собаки.
Он подошел к другому стеклу. А теперь — янтарный мир! Две женщины лимонного цвета проплыли мимо, напоминая дочерей Фу-Мань-Чжу! Дуглас хихикнул. Даже золото солнечного света становится в этом стекле чище.
В восемь утра внизу по тротуару прошагал мистер Коберман, возвращаясь со своей ночной работы. Ручка зонтика зацеплена за локоть, соломенная шляпа сидит на голове, приклеенная лучшим бриллиантином.
Дуглас подошел к новому стеклу. Мистер Коберман превратился в красного человека в красном мире с красными деревьями и цветами, но это еще не все.
Тут дело было в… самом мистере Кобермане.
Дуглас напряг зрение.
От красного стекла с мистером Коберманом что-то происходило. Что-то происходило с его лицом, костюмом и руками. Казалось, на нем растаяла одежда. Дуглас готов был поклясться, что на какое-то жуткое мгновение ему стали видны внутренности мистера Кобермана. От увиденного он остолбенел и припал к красному стеклу, глядя в него во все глаза.
Вдруг мистер Коберман посмотрел вверх, увидел Дугласа и замахнулся зонтиком, словно хотел ударить. И очертя голову бросился бежать через красную лужайку к входной двери.
— Молодой человек! — кричал он, взлетая по лестнице. — Чем это ты занимаешься?
— Просто смотрю, — пролепетал Дуглас.
— Ах, смотришь! — вопил мистер Коберман.
— Да, сэр. Смотрю сквозь стеклышки, и все становится разноцветным.
— Разноцветным, говоришь, — мистер Коберман покосился на стекла и побледнел.
— Как будто разноцветные миры: синий, красный, желтый…
Мистер Коберман взял себя в руки. Вытер платком лицо и засмеялся.
— Значит, разноцветные, — сказал он и пошел к своей двери. — Ну ладно, играй, играй.
Дверь захлопнулась. Коридор опустел. Мистер Коберман был у себя.
Дуглас пожал плечами и принялся смотреть сквозь новое стекло.
— Ух-ты! А теперь все фиолетовое!
Через полчаса, когда Дуглас копался в своей песочнице за домом, раздался грохот и звон. Он вскочил.
Через минуту на заднее крыльцо вышла бабушка, поигрывая ремнем для правки бритвы.
— Дуглас! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел бросать у дома баскетбольный мяч! С таким же успехом можно было бы разговаривать со стенкой!
— Да я тут сидел, — запротестовал Дуглас.
— А ну, пойди-ка сюда, полюбуйся на свою работу, несносный мальчишка!
Огромное цветное окно рухнуло на лестничную площадку и разлетелось вдребезги, превратившись в радужное месиво. Среди осколков лежал мяч.
Не успел Дуглас рта раскрыть, чтобы сказать хоть слово в оправдание, как на его спину посыпались хлесткие жгучие удары, целая дюжина. И каждый раз, когда он с криком пытался присесть, ремень снова и снова обжигал его.
Некоторое время спустя Дуглас, сидя в песочнице, как страус, прятал свои переживания в песок и пытался утихомирить боль. Он-то знал, кто запустил мячом в окно. Человек в соломенной шляпе, человек с зонтом, человек из серой холодной комнаты. Да, да, да. Капнула слеза, другая. Ладно, погоди у меня!..
Слышно было, как бабушка подметает битое стекло. Она вынесла осколки во двор и высыпала в мусорный ящик. Метеоритным дождем полетели синие, розовые, желтые брызги.
Когда она ушла, Дуглас заставил себя встать и, все еще хныча от побоев, пошел туда и спас три кусочка этого драгоценного стекла. Мистеру Коберману цветные стекла не по нутру — стеклышки звякнули в ладони у Дугласа — значит, они стоят того, чтобы их сохранить.
Дедушка возвращался из редакции каждый вечер в пять часов, чуть раньше постояльцев. Когда коридор наполнялся звуком тяжелых шагов и массивная, красного дерева палка со стуком занимала свое место в подставке у вешалки, Дуглас бежал обнять необъятный живот деда и посидеть у него на колене, пока тот читает газету.
— Дедушка! Привет!
— Кто это вертится у меня под ногами? А! Привет, кроха!
— Бабушка сегодня опять цыпленка зарезала. До чего же интересно смотреть, как она это делает, — сказал Дуглас.
Дед оторвался от чтения.
— Уже второй цыпленок на этой неделе. Бабушка у нас по цыплятам специалист. Говоришь, интересно смотреть. Хм, хладнокровный малый!
— Я так, из любопытства.
— Да уж, — громыхнул дед, нахмурив брови. — Помнишь тот день, когда на станции погибла молодая женщина? Ты подошел как ни в чем ни бывало и стал глазеть на нее, а там кровь… — Дед хмыкнул. — Ну и тип же ты! Таким и оставайся. Ничего и никогда не бойся в жизни. Это ты, наверное, в отца пошел. Они, военные, такой народ, а ты был с ним, пока в прошлом году не переехал к нам жить.
Долгая пауза.
— Деда…
— Что?
— Вот если у человека нет сердца или легких, или, там, желудка, а он все равно ходит себе, живет? Это как?
— Это было бы чудо, — сказал дед громоподобным голосом.
— Я не про чудо, а… вот если бы у него внутри все было по-другому, ну не так как у нас с тобой?
— Какой же он тогда человек?
— Да, пожалуй, не человек. А у тебя, дедушка, есть сердце и легкие?
— Сказать по правде, не з н а ю. Не видел ни разу. В жизни к врачам не ходил, рентгенов не делал. Так что, кто меня знает, а вдруг я внутри сплошной, как картошка.
— А у меня есть желудок?
— Еще бы! Как не быть! — воскликнула бабушка, стоя в дверях гостиной. — Я же этот желудок кормлю! И легкие у тебя есть, орешь так, что мертвый проснется. И руки у тебя грязные, марш мыться. Ужин готов. Дед, за стол. Дуглас, давай пошевеливайся.
В толчее постояльцев, спускавшихся к ужину, дед, если у него и возникло намерение продолжить странный разговор, возможность эту упустил. Задержись ужин хоть на минуту, ни бабушка, ни картошка этого бы не перенесли.
За столом весело болтали постояльцы. Один только мистер Коберман сидел молчаливый и угрюмый. Но вот дедушка откашлялся, и за столом воцарилась тишина. Он поговорил пару минут о политике, а затем сменил тему, и разговор зашел о странных смертельных случаях, что произошли недавно в городе.
— Этого достаточно, чтобы заставить старого редактора газеты держать ушки на макушке, — сказал дедушка, обводя всех взглядом. — Вот взять хотя бы молоденькую мисс Ларсон, что жила по ту сторону оврага. Три дня назад ее нашли мертвой, и непонятно от чего. Только все ее тело было разрисовано какими-то диковинными татуировками. А выражение на лице застыло такое, что и сам Данте содрогнулся бы. А та молодая женщина, как ее звали? Уайтли? Она так и не вернулась домой.
