Во сне и наяву. Титан - Борис Вячеславович Конофальский
День по этому её плану и пошёл: отвела братьев в детсад, покормила отца, собрала ему обед на работу и занялась своими домашним делами.
⠀⠀ ⠀⠀
* * *⠀⠀ ⠀⠀
Фомин Андрей Сергеевич не торопился. У него в запасе было ещё пятьдесят минут, а до работы всего четыре остановки на автобусе.
Утро было сырым, прохладным, и он не спеша шёл к остановке, переставляя костыли. Андрей Сергеевич двигался к остановке и даже получал удовольствие от прохладного, но свежего воздуха. И не заметил, что на аллее, за ещё не облетевшими листьями кустарника, его ждала страшная слепая баба. Баба была зла оттого, что продрогла и вымокла, но она терпеливо дожидалась его, навалившись двумя руками на свою кривую клюку. Она вышла из-за кустов, когда до Фомина оставалось едва ли два метра, проворно вывалилась и, раскачиваясь всем своим грузным телом туда-сюда, подошла к нему; остановилась и, чуть задирая голову вверх, как это делают незрячие, заговорила:
— Ну что, дядя, попривык к своей дочурке?
Сначала Андрей Сергеевич растерялся, увидев её, он даже хотел обойти эту мерзкую бабищу, но она выставила клюку, загораживая ему путь, и произнесла:
— Да не убегай ты, не убегай, я же не зла тебе желаю, чего ты от меня бежишь?
Она направила свои белые глаза на него, и он сразу притормозил. Удивился: как она своими глазами увидела, что он хотел её обойти? Неужели услышала? А баба снова начала говорить:
— Сам же знаешь, что я права. Знаешь же. Видел, как твоя дочка-то поменялась за последнее время. Ну, скажи, видел?
— Что тебе нужно? — холодно спросил отец Светланы. Ему было неприятно это признавать, но он отдавал себе отчёт в том, что Светка за последнее время сильно изменилась. И эти её изменения, мягко говоря, настораживали Андрея Сергеевича.
Мягко говоря.
— Эх, паренёчек-паренёк, мне одно нужно, чтобы она тебя не извела, — как-то с сожалением произнесла бабища. Она снова опустила свою клюку и оперлась на неё, навалилась всем телом. — А ведь она может. Да…
— Что ты несёшь? — с одной стороны, Фомин готов был возмутиться, но с другой… он уже не первый день поглядывал на дочь. Он видел, знал, что она меняется, и меняется не в лучшую сторону. Она стала скрытной, она отдалялась от него, кажется, стала врать. Андрей Сергеевич всё ещё пытался осадить старуху, но в душе хотел продолжения этого разговора. Он больше не пытался уйти, потому что хотел услышать от неё то, чего не мог узнать у самой дочери.
— А то и несу…, — продолжала баба. — Да ты и сам уже до этого доходишь, авось не слепой, не слепой, как я, всё видишь. Видишь же, что в ней от твоей дочурки и не осталось ничего, чужая баба в доме твоём живёт. Молодая, горячая. И ты ей в доме не нужен, и жена твоя полумёртвая тоже. Помеха вы ей. Да, чужая баба, и баба та не простая, баба та страшная.
И тут стало Андрею Сергеевичу не по себе, потому что каждое слово бабищи отдавалось в его голове словно колоколом, глубоким звоном, каждое слово отпечатывалось в нём.
— Не дочка она тебе больше, — звенели в его голове слова. — Она сама по себе, сам же видишь, ты ей более не указ. Не твоя она больше. Не дочь тебе…
И он вдруг понимал, что в этих словах что-то есть, может, и не все они правда, но какая-то доля правды в них была.
— Так кто же она? — немного растерянно спросил Фомин.
— Э, ты себе-то не ври, зачем спрашиваешь? — баба даже засмеялась. — Сам ведь давно уже понял, кто она.
— Да не понял я ничего, ты мне скажи.
И тут бабища приблизила свои белые глаза к его лицу и сказала так, что отставному офицеру стало холодно в груди:
— Ведьма она, ведьмища лютая. Такая лютая, что и поискать. Ты к ней повнимательнее присмотрись, должно быть в ней что-то такое, что она от других людей прячет, что другим людям глаз будет резать.
— Да что… Что ты несёшь?! — вырвалось у Андрея Сергеевича, но именно сейчас он подумал о перчатках, которые дочь не снимала.
— Паренёчек…, — снова звенели слова бабы в голове отца Светланы, — ты не дуркуй, не дуркуй, слушай, что тебе говорят, я же тебе добра желаю, слышишь, я не вру, ты и сам это знаешь, сам догадывался, просто к слову этому не привык, вот тебя от него и ломает. Да и не о слове речь я веду, о тебе, у тебя ведь ещё детишки есть, есть ведь?
— А причём здесь это? — насторожился ещё больше Фомин.
— А при том, паренёчек, что дочурочке, дочке твоей ты не нужен, и жена твоя не нужна, и детишки иные, она созрела, ей теперь своё гнездо вить время пришло, а вы все ей только помеха. Сначала она тебя изведёт, сживёт со свету, потом и бабу твою, уж с нею у неё забот много не будет, а потом и сыночков твоих изведёт, ну или по доброте душевной погонит из дому. Уж это я не знаю, врать не буду, но то, что ты уже не жилец — это точно. Это точно, паренёчек…
— И что же мне делать? — вполне серьёзно спросил Андрей Сергеевич.
— Так ты сам реши, — сказала бабища, полезла куда-то в свои юбки и достала оттуда маленький старинный пузырёк из коричневого стекла с облезшей этикеткой. — Вот, — она протянула ему пузырёк, — одной капли будет
