Джордж Мартин - Дикие карты
Голос Хартманна, в отличие от Миллера, был спокойным и умиротворяющим.
— Я совершенно согласен с этим, мистер Миллер, мисс Фэйлин. — Грег кивнул Сандре, а она могла лишь нахмуриться в ответ, чувствуя, как разбежались морщинки вокруг рта. — Именно поэтому я и предложил демократам включить в нашу предвыборную платформу пункт о правах джокеров. Именно поэтому я пытаюсь привлечь на нашу сторону каждый голос до последнего. — Сенатор широко развел руки. В устах любого другого человека эти слова выглядели бы неискренне, фальшиво. Но в голосе Грега, казалось, прозвучали все те долгие, утомительные часы, которые он провел на съезде, и это придавало им правдивость. — Вот почему я прошу вас попытаться убедить вашу организацию воздержаться от выступлений. Демонстрации, в особенности если они приведут к беспорядкам, настроят центристских делегатов против вас. Я прошу вас дать мне шанс, дать вам шанс. Откажитесь от своего марша к «Могиле Джетбоя». У вас нет разрешения; полиция и так на взводе из-за постоянных толп в городе, и, если вы попытаетесь выступить, они не пощадят вас.
— Так остановите их, — заметила Сандра. От выпитого виски язык у нее заплетался, и она тряхнула головой. — Никто не сомневается, что вам это небезразлично. Остановите их.
Хартманн поморщился.
— Не могу. Я уже предостерегал мэра против подобных действий, но он стоит на своем. Если вы выступите, то вызовете конфронтацию. Я не могу поощрять нарушение законов.
— Давай, песик, встань на задние лапки, — протянул Миллер и громко завыл, запрокинув голову. Взгляды всех посетителей тут же устремились в их направлении. Тахион смотрел на них с неприкрытым гневом, а на пороге кухни возник встревоженный Хирам. Один из спецагентов приподнялся, но Грег жестом велел ему сесть.
— Мистер Миллер, прошу вас. Я пытаюсь донести до вас реальное положение вещей. Деньги и помощь не бесконечны, и, если вы будете упорствовать в своем противостоянии с теми, кто их обеспечивает, вы только повредите себе.
— А я пытаюсь донести до вас, что «реальное положение вещей» — это улицы Джокертауна. Снизойдите со своих высот и нюхните нашего дерьма, сенатор. Взгляните на бедняг, которые ходят по улицам и кому не посчастливилось умереть, на тех, кто ковыляет по тротуарам на своих культях, на слепых, на двухголовых и четвероруких. На тех, у кого изо рта постоянно текут слюни, на тех, кто скрывается в темноте, потому что солнце обжигает их, на тех, для кого малейшее прикосновение — адская мука.
Миллер заговорил громче, настойчивей, его низкий голос отдавался эхом. Репортеры быстро-быстро строчили в своих блокнотах.
Сандра чувствовала силу, пульсирующую в его голосе. Как-то раз она наблюдала, как Миллер вышел перед свистящей толпой джокертаунцев, и через пятнадцать минут они внимательно слушали его, кивая головами. Даже Грег, подпав под его власть, весь подался вперед.
— Вот каково «реальное положение вещей», — ровно продолжал Миллер. — А ваш паршивый съезд — просто балаган. И я обещаю вам, сенатор, — он вдруг сорвался на крик, — ДСО выплеснет наш протест на улицы!
— Мистер Миллер... — начал Хартманн.
— Гимли! — завопил Миллер, и его голос вдруг стал скрипучим, утратил свою силу, словно Миллер израсходовал все внутренние резервы. — Меня зовут Гимли, черт побери! — В мгновение ока он вскочил на ноги и оказался на стуле. В другой момент эта поза выглядела бы смехотворной, но никому из них почему-то не захотелось смеяться над ним. — Я — паршивый карлик, а не какой-нибудь из ваших «мистеров»!
Сандра потянула Миллера за руку, он оттолкнул ее.
— Отстань от меня. Пускай видят, как сильно я их ненавижу.
— Ненависть ни к чему не ведет, — настаивал Грег. — Ни один из нас не питает к вам ненависти. Если бы вы знали, сколько часов я провел, сражаясь за права джокеров, какую огромную и кропотливую работу проделали Эми и Джон...
— Но вы никогда не были в нашей шкуре! — взвизгнул Миллер. Изо рта у него полетела слюна, забрызгала лацканы пиджака сенатора. Телохранители были готовы сорваться со своих мест, лишь повелительный жест остановил их.
— Неужели вы не понимаете, что мы ваши союзники, а не противники?
— Только не с таким лицом, как у вас, сенатор. Вы чересчур нормальны, черт вас дери. Хотите почувствовать себя одним из нас? Давайте я покажу вам, каково это — когда все тебя жалеют.
Прежде чем кто-либо из них успел отреагировать, Миллер присел. Его мощные толстые ноги вытолкнули его к сенатору. Пальцы потянулись к лицу Грегга, скрюченные, словно когти. Хартманн отпрянул, вскидывая руки. Сандра беспомощно открыла рот в попытке остановить его.
Но карлик внезапно рухнул на стол, как будто гигантская незримая рука дала ему оплеуху. Стол накренился и раскололся под его весом, фарфор и бокалы со звоном полетели на пол. Миллер пронзительно, жалобно завизжал, как раненый зверек; Хирам с бешеной яростью на красном лице бросился к нему через весь зал, а спецагенты тщетно пытались за руки поднять его с пола.
— Черт, ну и тяжелый же этот маленький стервец, — пробормотал один из них.
— Вон из моего ресторана! — гремел Хирам. Он прорвался между телохранителями и склонился над карликом. Он вздернул маленького человечка с пола с такой легкостью, как будто тот был перышком: Гимли беспомощно задергался в воздухе, он разевал рот, но не мог произнести ни звука, из нескольких небольших царапин на лице сочилась кровь. — И чтобы ноги твоей здесь больше не было! — бушевал толстяк, потрясая пухлым пальцем перед носом ошеломленного карлика. Хирам зашагал к выходу, волоча коротышку за собой, как воздушный шарик, и не переставая отчитывать его. — Ты оскорбляешь моих работников, ты ведешь себя возмутительно, ты осмелился даже угрожать сенатору, который только и делает, что пытается помочь... — Голос Хирама затих: двери фойе за ним захлопнулись.
Хартманн отряхнул с пиджака осколки фарфора и обратился к телохранителям:
— Не трогайте его. Он имеет полное право быть недовольным — вы тоже едва ли были бы всем довольны, если бы жили в Джокертауне.
Сенатор повернулся к Сандре.
— Мисс Фэйлин, прошу вас, если вы имеете какую-то власть над ДСО и Миллером, пожалуйста, удержите его от опрометчивых шагов. Вы только поставите под угрозу собственное дело. Честное слово. — Вид у него был скорее печальный, чем рассерженный. Он взглянул на разгром, устроенный карликом, и снова вздохнул. — Бедный Хирам, — сказал он. — А я ведь дал ему обещание.
От выпитого у Сандры кружилась голова, мысли путались. Она кивнула Грегу и поняла, что все смотрят на нее, ждут от нее каких-то слов. Она тряхнула седой шевелюрой.
— Я попробую, — пробормотала она. Потом добавила: — Прошу меня простить.
Сандра развернулась и почти выбежала из зала, чувствуя, как протестуют ее ревматические суставы. Взгляд Хартманна сверлил ее согбенную спину.
* * *ПЛЕНАРНОЕ ГОЛОСОВАНИЕ ПО ПРАВАМ
ДЖОКЕРОВ СОСТОИТСЯ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ
«Нью-Йорк таймс», 15 июля 1976 года
ДСО ГРОЗИТ МАРШЕМ К «МОГИЛЕ ДЖЕТБОЯ»
«Нью-Йорк дейли ньюс», 15 июля 1976 года
* * *Антициклон навалился на Нью-Йорк, как исполинский усталый зверь, и вот уже два дня в городе стояла нетипичная для середины июля удушающая жара. Зной, липкий и зловонный, обжигал легкие, как «Джек Дэниелс» — горло Сандры, разливался едкой горячей волной. Она стояла перед небольшим электрическим вентилятором, который установила на комоде, и разглядывала себя в зеркало. Ее лицо прочерчивала паутина морщинок, влажные от пота жухлые седые волосы липли ко лбу, усеянному россыпью коричневых пятен, груди пустыми мешочками болтались на выступающих ребрах. Заношенный до ветхости халат распахнулся, и она увидела струйки пота, стекающие по впалым бокам. Зрелище было омерзительным. В отчаянии она отвернулась от зеркала.
За окнами бурлила Питт-стрит — жизнь в Джокертауне, как всегда, просыпалась с наступлением темноты. Из своего окна Сандра видела их — тех, о ком вечно разглагольствовал Гимли. Светляка, который со своей неугасимо сияющей кожей не мог скрыться даже в ночном мраке; Бархатку с яркими прыщами, высыпающими на ее лице как запоздалые цветы; Вспышку, который скользил по ночным улицам, точно подсвеченный лучом прожектора. Все они охотились за своими маленькими удовольствиями. Эта картина нагоняла на Сандру уныние. Она прислонилась к стене и плечом задела фотографию в дешевой рамке. Это был портрет девушки, совсем юной, не старше двенадцати лет, одетой в кружевной пеньюар, который соскользнул с одного плеча, обнажив очертания вполне оформившейся груди. Снимок был откровенно сексуальным — во взгляде ребенка была щемящая мечтательная задумчивость — и имел неоспоримое сходство с морщинистыми чертами старой женщины. Сандра протянула руку, чтобы поправить рамку, и вздохнула. Квадрат стены под фотографией был темнее всей остальной краски — свидетельство того, как долго она здесь провисела.
