Сборник - Важнейшее из искусств
В то же время я откуда-то знал также, что для всех остальных здесь это никакой не подвиг, а совершенно естественная нормальная процедура, потому что они не понимали, что это значит – держать на руках дочь, теплую и единственную, и самому нести ее туда, где плачут. Мы тут случайно и потому совершаем подвиг…
– Настёна… – вдруг вырвалось из глубины слегка знакомое имя, от которого сначала засаднило внутри, а потом обожгло холодом. Этот холод изнутри выбрался на спину и стек по позвоночнику непритворным ужасом бессилия и неисправимости происходящего. – Нава же! – поправил я себя. Потеплело…
И тут крик оборвался. Я обнаружил себя уже перед самым строением среди этих людей, перед квадратной черной дверью, и, стряхивая наваждение, попытался понять, что здесь делаю с Навой на руках. Но не успел ничего понять, потому что из черной квадратной двери вышли две женщины и с ними Карл, все трое нахмуренные и недовольные, и остановились, разговаривая. Я видел, как шевелятся их губы, и догадывался, что они спорят, что они раздражены, но не понимал слов, только раз уловил полузнакомое слово «хиазма» – это что-то про Х-образное перекрестие конъюгирующих хромосом в мейозе, мелькнуло совсем уж невообразимое в мыслях.
Потом одна из женщин, не прекращая разговора, повернулась к толпе и сделала жест, мол, давайте-давайте заходите, что застыли столбами, – в жесте ее явно сквозило раздражение, видимо, не так у них что-то пошло. И еще от нее шла такая мощная волна всеподавляющей воли, что я выкрикнул: «Сейчас, сейчас…» – и еще крепче прижал к себе Наву, медля и сопротивляясь до последнего. Знал, что бесполезно, что место подвигу в душе уже освобождено, но медлил.
Снова раздался громкий плач, все вокруг зашевелились, жирные люди стали обнимать друг друга, прижиматься друг к другу, гладить и ласкать друг друга, глаза их были сухи и губы плотно сжаты, но это они плакали и кричали, прощаясь, потому что, оказывается, это были мужчины и женщины, и мужчины прощались с женщинами навсегда. Мне тоже захотелось завыть в голос, но из горла вырвалось только хриплое: «Хр-р-р-ш-ш-ш…»
Никто не решался пойти первым, и тогда я понял, что я должен быть первым, потому что я мужественный человек, потому что я знаю, что такое «надо», потому что я, наконец, знаю, что все равно ничто не поможет. Не знаю, откуда я это знал. Откуда-то изнутри всплывало ощущение бессмысленности сопротивления и необходимости показать пример и заполняло собой все. По-моему, даже межклеточное пространство на коже, даже из заднего прохода торчало, из ушей, из ноздрей… Не помню, сделал ли я шаг. Помню лишь, что Карл взглянул на меня и едва заметно мотнул головой в сторону.
Мне стало невыносимо жутко, потому что это был все-таки не Карл, но я не мог не подчиниться, я понял и попятился, расталкивая спиной мягкое и скользкое. И когда Карл снова нетерпеливо мотнул головой, я повернулся, вскинул Наву на плечо и по пустой освещенной улице, как во сне, медленно и плавно побежал на мягких подгибающихся ногах, не слыша за собой топота преследователей. Никому мы были не нужны здесь вместе со своими подвигами.
Опомнился я, ударившись о дерево. Нава вскрикнула, и я опустил ее на землю. Под ногами была трава.
Отсюда с холма была видна вся деревня. Над ней лиловым светящимся конусом стоял туман, и дома казались размытыми, и размытыми казались фигурки людей.
«Какой кадр! – подумалось вдруг. – Какой гениальный кадр! Это обязательно надо снять!… О чем это я? Ах, кино… Да, пожалуй, из этого можно было бы сделать отличное кино…»
– Что-то я ничего не помню, – пробормотала Нава. – Почему это мы здесь? Мы ведь уже спать легли. Или это мне все снится?… Будто не со мной все это происходит… Как в твоем кино…
Я поднял ее и понес дальше, дальше, дальше, продираясь сквозь кусты, путаясь в траве, пока вокруг не стало совсем темно. Тогда я опустил Наву на землю и сел рядом. Вокруг была высокая теплая трава, сырости совсем не чувствовалось, никогда еще в лесу не попадалось такое сухое благодатное место. Голова нудела и трещала, и непреодолимо клонило в сон, не хотелось ни о чем думать, и не моглось ни о чем думать – все пространство заполнило чувство огромного облегчения оттого, что я собирался сделать что-то ужасное и не сделал. Страшно было вспомнить, что это было.
– Молчун, – вдруг сказала Нава сонным голосом, – ты знаешь, Молчун, я все-таки вспомнила, где я слышала раньше такую речь. Это ты так сам говорил, Молчун, когда еще был без памяти. Слушай, Молчун, а может, ты из этой деревни родом? Может, ты просто забыл? Ты ведь очень больной был тогда, Молчун, совсем без памяти…
– Спи, – сказал я устало, положил ладонь ей на плечо и прилег рядом.
Не хотелось думать. Не хотелось вспоминать, но «хиазма», вспомнилось вдруг, и я сразу заснул.
Снилось смутное про то, что это не Карл пропал без вести; без вести пропал Валентин, и отдавали в приказе Валентина, а Карл погиб в лесу, и тело его, найденное случайно, положили в свинцовый гроб и отправили на Материк. И во сне и Карл, и Валентин были для меня реальными людьми…
Когда я открыл глаза, Нава еще спала, лежа на животе в углублении между двумя корнями, уткнувшись лицом в сгиб левой руки, а правую откинув в сторону.
Я поймал себя на том, что такой и ожидал ее увидеть. Более того, кажется, и видел только что, мельком. А в ее грязном полураскрытом кулачке поблескивал тонкий предмет. Сначала я опешил, а потом в памяти начал проявляться странный полусон этой ночи, и страх, нет – ужас, и облегчение оттого, что не произошло чего-то непоправимого… И тут до меня дошло, что это за предмет, и даже название его неожиданно всплыло в памяти. Это был скальпель. Я поперекатывал немного в мыслях это звукосочетание, проверяя соответствие формы предмета звучанию слова, сознавая вторым планом, что все правильно, но совершенно невозможно, потому что скальпель своей формой и своим названием чудовищно не соответствовал этому миру.
Я разбудил Наву.
Она села и сейчас же заговорила, по-моему, еще глаз не раскрыв:
– Какое сухое место, никогда в жизни не думала, что бывают такие сухие места, и как здесь трава растет, а, Молчун?
Глаза ее открылись и стали расширяться. Она замолчала и поднесла к глазам кулак со скальпелем. Секунду глядела на скальпель, потом взвизгнула, судорожно отбросила его и вскочила на ноги. Скальпель вонзился в траву и встал торчком.
Мы оба смотрели на него, и обоим было страшно. Мне было непонятно, почему мне-то страшно, если я даже имя его вспомнил, но ничего не мог с собой поделать.
– Что это такое, Молчун? – сказала наконец Нава шепотом. – Какая страшная вещь… Или это, может быть, не вещь? Это, может быть, растение? Смотри, здесь все какое сухое, может быть, оно здесь выросло?
– А почему – страшная? – спросил я, желая понять, что именно пугает ее.
– Еще бы не страшная, – сказала Нава. – Ты возьми его в руки… Ты попробуй, попробуй возьми, тогда и будешь знать, почему страшная… Я сама не знаю, почему страшная…
Я с опаской взял скальпель. Он был еще теплым, а острый кончик его холодил, и, осторожно ведя по скальпелю пальцем, можно было найти то место, где он перестает быть теплым и становится холодным. Страх исчез, словно рука узнала этот предмет, как старого знакомца.
– Где ты его взяла? – спросил я уже спокойно. Узнала рука или нет, а знать, откуда такие вещи берутся в лесу, следовало.
– Да нигде я его не брала, – сказала Нава. – Он, наверное, сам залез ко мне в руку, пока я спала. Видишь, какой он холодный? Он, наверное, захотел согреться и залез ко мне в руку. Я никогда не видела таких… такого… Я даже не знаю, как это назвать. Наверное, это все-таки не растение, наверное, это такая тварь, может быть, у него и ножки есть, только он их спрятал, и он такой твердый и злобный… А может быть, мы спим еще с тобой, Молчун? – Она вдруг запнулась и посмотрела мне в глаза. – А мы в деревне сегодня ночью были? Ведь были же, там еще человек был без лица, и он все думал, что я – мальчик… А мы искали, где поспать… Да, а потом я проснулась, тебя не было, и я стала шарить рукой… Вот где он мне залез в кулак! – вспомнила она. – Только вот что удивительно, Молчун, я совсем его тогда не боялась, даже наоборот… Он мне даже был для чего-то нужен… Для чего, Молчун?…
– Все это был сон, – решительно сказал я.
У меня опять мурашки-ужастики побежали по затылку и попрыгали на спину. Опять похолодело в позвоночнике, будто он в сосульку превратился. Я вспомнил все, что было ночью. И Карла. И как он незаметно мотнул головой: беги, пока цел. И то, что живой Карл был хирургом.
– Что это ты замолчал, Молчун? – с беспокойством спросила Нава, заглядывая мне в лицо. – Куда это ты смотришь?
Я отстранил ее от лица и строго повторил:
– Это был сон, забудь. Поищи лучше какой-нибудь еды, а эту штуку я закопаю.
– А для чего он был мне нужен, ты не знаешь? – спросила Нава. – Что-то я должна была сделать… Что такими штуками делают, а, Молчун? – Она помотала головой. – Я не люблю таких снов, Молчун, – сказала она. – Ничего не вспомнить… А-а-а, Молчун, я все поняла – это твое кино непонятное, про которое ты мне рассказывал. Кто-то нам показывал жизнь, которой мы не жили… А так бывает, чтобы из кино твоего такие штуки в руки прыгали?
