Кир Булычев - Глубокоуважаемый микроб (сборник)
– Взорвать! – сказал Пупыкин.
– Там жилые кварталы – трудно.
– Выселить, – решил Пупыкин. – Пилипенко ко мне вызовешь и прокурора, подумаем, как оформить. Чтобы за две недели центр снести.
– Постараемся, конечно. – Слабенко сомневался.
Удалов поглядел на Оболенского. Оболенский прожигал его ненавидящим взглядом и скалился; но укусить не мог – далеко.
– Ты мне не старайся, ты сделай. Сносить это барахло будем методом народной стройки. Главное – энтузиазм, ясно, Малюжкин?
– Надо будет трудящимся перспективу дать, – напомнил Малюжкин. – Надо будет сообщить, что всем нуждающимся на проспекте вашего имени будут отдельные квартиры.
– Этого делать нельзя, – вдруг возразил Ложкин. – Это будет неправда. Народ нас не поймет. У нас же на проспекте только общественные здания.
– Как так общественные? – вскинулся Оболенский. – А жилой дом для отцов города?
– Но это же один дом… и для отцов.
– Ложкин, – перебил его Пупыкин, – учти, что у нас в Гусляре нет проблемы отцов и детей и даже конфликтов таких нету. Они надуманные. Так что если мы строим для отцов города, значит, строим и для детей. У меня у самого двое детей. Все знают.
Тут людей прорвало, все начали аплодировать, а когда отаплодировали, постановили намекнуть на квартиры в следующем номере газеты. Без деталей.
Хотелось, конечно, Удалову встать и объяснить, что он думает, но удерживался – и без того уже погубил карьеру своего двойника.
Потом выступали другие отцы города. Каждый рапортовал, какую лепту внесет в общий котел. Тут Удалову открылась тайна – что же за изделия изготавливались на фабрике пластмассовых игрушек, которая чуть не отравила город. Оказалось, что изделие номер один – это статуя Пупыкина в полный рост для украшения крыш на проспекте, а изделие номер два – Пупыкин в детстве. Такие статуи народ требовал для детских садов. И делали те статуи не из гипса, а из долговечного пластика под мрамор. Вот и работала фабрика с таким напряжением, что допускала выбросы в атмосферу.
Потом Слабенко снова выступил по вопросу о главной статуе, что возводилась на главной площади.
– Саботаж, – произнес он твердо, – до которого докатился так называемый якобы профессор Минц, поставил нас в тяжелое положение.
– Тяжелое, но не безвыходное, – сказал Пупыкин.
– Безвыходных положений, конечно, не бывает, – согласился Слабенко. – Но как нам, простите, вашу голову поднять на такую высоту, куда ни один кран не достанет, – мы еще не решили. Без этого… гравитатора… не уложимся. Да и в сооружении проспекта он нам нужен.
– Мы эти речи слышали, – поморщился Пупыкин. – Я бы назвал их капитулянтскими. Тысячи лет различные народы строили великие сооружения и без башенных кранов, а тем более – без профессора Минца.
– Еще надо выяснить, на какую разведку он работает! – крикнула с места директорша музея Финифлюкина.
– Ясно на какую, – сказал Ложкин. – На сионистскую.
«Господи, – испугался Удалов. – Что же это происходит? Даже Ложкин – милый сварливый старик, всю жизнь рядом прожили! Он же Минца как брата уважает». Но тут же Удалов себя поправил: ведь это в нашем мире. А тут перпендикулярный.
– С Минцем ведется разъяснительная работа, – произнес Пупыкин. – Мы не теряем надежд. Однако должен предупредить тебя, Слабенко, что пирамиды в Египте и колокольня Ивана Великого строились без башенных кранов.
– Так на них голов нету, – неудачно возразил Слабенко.
На него так зашикали, что ему пришлось сесть.
И тут Пупыкин объявил перерыв.
– Идите в буфет, – сказал он, – крышу починили, икру привезли. А ты, Удалов, задержись.
Удалов задержался. Те, кто спешил в буфет есть икру, обходили Удалова по стенке.
– Что-то ты у меня сегодня не трепещешь? По глазам вижу, что не трепещешь, – заметил Пупыкин.
«Проницательный, черт, – подумал Удалов. – И в самом деле не трепещу. Но по какой причине – ему не догадаться. А ведь жил бы я здесь, наверное, трепетал бы. У него весь город в руках».
– Для меня твое провокационное выступление на активе не неожиданность, – сказал Пупыкин, задумчиво покручивая усы. – С утра мне сигналы на тебя поступают. Но я тебе не враг, мы с тобой славно вместе поработали – ты от меня ничего, кроме добра, не видел. Потому хочу сначала разобраться. Может быть, обойдемся без персонального дела, как ты думаешь?
Удалову стало жалко своего двойника, и он ответил:
– Лучше, чтобы без персонального.
– Ну и молодец, Корнюша. Ты садись, в ногах правды нет.
Пупыкин подождал, пока Удалов сел, и сам уселся напротив Удалова.
– Смешно прямо, – сказал он, – как барбосы, ну прямо как барбосы. Стоило мне неудовольствие к тебе выразить, как они уже тебя растерзать готовы. А я понимаю – у тебя душевный стресс. В самом деле Оболенского с Римкой поймал?
– Поймал, – признался Удалов. – Он в окно выскочил, со второго этажа.
– То-то хромает, бес в ребро! Я-то, когда тебе Римку передавал, можно сказать, с собственного плеча, думал, что достигнешь ты простого человеческого счастья. А сейчас вижу – ошибся я. Виноват, я свои ошибки всегда признаю. Жаль только, что другие не следуют моему примеру. Знаешь что, ради дружбы я тебе Верку уступлю. Огонь-баба – блондинка. А хочешь, Светку? Она справа сидит, новая, у нее в роду цыгане были, честное слово! Ты ее дома запрешь, чадру повесишь, как занавеску. В виде исключения. А если нужно справку – директор поликлиники выдаст: экзема лица. Ну как, подходит? А Римку мы Оболенскому всучим. Лежалый товар!
И Пупыкин зашелся в смехе, совсем под стол ушел, такой махонький стал, одним ногтем придавить можно.
– Не в этом дело, – сказал Удалов. – Мне и с Ксюшей неплохо было.
– Ну, это ты брось! Нам такие Ксюши не нужны. Пускай знает свое место. Нет, дорогой, мы с тобой еще молодые, мы еще дров наломаем, на всю землю прославимся. Так что об этой интриганке забудь!
«Ага, – подумал Удалов, – значит, Ксения чем-то Пупыкину не угодила. Может, двойник ее все же любит? Хорошо бы любил – приятнее так думать».
– Чего задумался? Не согласен?
– Как скажете, – ответил Удалов.
– В покорность играешь? Ой непрост ты, Удалов, ой непрост. Скажи мне, дружище, ты чего сегодня утром на шоссе картошку собирал? Или тебе из распределителя мало картошки выдают?
– А как вы думаете? – нашелся Удалов.
– Есть у меня подозрение, – произнес Пупыкин. – Но такое тяжелое, такое, можно сказать, страшное, что и не смею сказать.
– А вы скажите.
– А я скажу. Я скажу, что, может быть, ты врагам нашего народа картошку носил?
– Каким таким врагам?
– Вот видишь, таишься, значит – врешь! По глазам вижу, что врешь! Кому носил? Все равно донесут, все равно дознаюсь!
– Нет, просто так, – решил спасти своего двойника Удалов. – Увидал, что рассыпанная, вот и собрал.
– Это чтобы в моем городе кто-то картошку рассыпал? Опять врешь. И что делал в такое время на шоссе, тоже забыл?
– Гулял.
– А о чем с Савичем на рынке разговаривал?
Пупыкин вскочил и побежал по кабинету. Удалов увидел, какие у него высокие каблуки. Вопросы сыпались из него быстро, один за другим:
– Зачем в магазине изображал черт знает что? Зачем хотел картонную лососину покупать? В оппозицию играешь? А на площади, у моего монумента, зачем крутился? Зачем народ агитировал, что я уже умер?
– Я Льва Толстого имел в виду.
– Кто у нас предгор? Я или Толстой?
– Вы.
– Ты меня свалить захотел?
– Всё – набор случайностей.
– Случайность – это осознанная необходимость, – сказал Пупыкин. – Учить теорию надо. Ну что, будешь каяться или разгромим, в пример другим маловерам?
– Как знаете. – Удалов посмотрел на часы. Скоро перерыв кончится. А надо еще настоящего Удалова предупредить, что его ждет.
– Тогда идейный и организационный разгром, – подвел итог беседе Пупыкин.
– Ну, вы прямо диктатор.
– Не лично я диктатор, – ответил Пупыкин, – но осуществляю диктатуру масс. Массы мне доверяют, и я осуществляю.
– Ох, раскусят тебя массы, – предупредил Удалов.
Он тоже поднялся, и от этого движения Пупыкин метнулся в угол, протянул руку к кнопке.
– Не зови свою охрану, – сказал Удалов. – Я пойду перекушу в буфет.
– А вот в буфет тебе вход уже закрыт, – осклабился Пупыкин. – Мне на таких, как ты, тратить икру нежелательно.
– Значит, еще до начала разговора со мной знал, чем он кончится?
– А моя работа такая – знать заранее, что чем кончится. Подожди в приемной, далеко не отходи. Никуда тебе от меня не скрыться.
Удалов вышел из кабинета. Спортсмены с повязками дружинников его пропустили. Удалов поглядел на секретарш. Вот черненькая – могла бы стать его женой и таить личико под занавеской, а вот и беленькая – тоже мог получить. «Где же ты, Ксюша, где же ты, родная моя?» И Удалов затосковал по Ксюше за двоих – за себя и за своего двойника.На улице моросил дождик, но работы вокруг монумента не прекращались. Детишки вскапывали клумбы, воспитательницы сажали рассаду, монтажники крепили к боку статуи руку с портфелем, бригада дорожников сыпала щебенку под асфальтовое покрытие.
Удалов, отворачиваясь от людей, быстро прошел к памятнику. За массивным постаментом таился невысокий полный мужчина в плаще с поднятым воротником, в шляпе, натянутой на уши, и в черных очках. «Значит, вот как я выгляжу со стороны», – подумал Удалов и подошел к двойнику.
