Рэй Брэдбери - Высоко в небеса: 100 рассказов
— Мы хотим закончить фильм, Арч?
— Боже мой, я не знаю, столько денег уже потрачено, столько времени и… — Старик содрогнулся и закатил глаза. — А что, если… ну, в смысле… что, если им не выкуп нужен?
Режиссер кивнул и улыбнулся:
— Ты хочешь сказать, а что, если это начало Четвертого рейха?
— Вся немецкая шелуха сама упаковалась бы по кулькам и заявила о себе, если б они только знали, что…
— …что Штайль, Грофе и Дингле, они же Геббельс, Геринг и Гесс, снова на коне вместе со своим тупицей Адольфом?
— Безумие, кошмар, ужас! Такого не может быть!
— Никто никогда не думал, что можно перекрыть Суэцкий канал. Никто никогда не думал, что можно высадиться на Луну. Никто.
— Что же нам делать? Ждать невыносимо. Придумай же что-нибудь, Марк, придумай, придумай!
— Я думаю.
— Ну и…
На сей раз лицо режиссера озарилось светом стоваттной лампочки. Он втянул в себя побольше воздуха и разразился ослиным гоготом.
— Я помогу им все организовать и выступить, Арч! Я гений! Пожми мне руку!
Он схватил руку продюсера и начал ее трясти, плача от смеха так, что по щекам его бежали слезы.
— Ты что, Марк, на их стороне? Ты хочешь помочь им создать Четвертый рейх?
Старик недоверчиво отступил.
— Не бей меня, лучше помоги. Припомни, Арч, припомни. Что наш душка Адольф говорил за обедом, и забудь о расходах! Ну что, что?
Старик вдохнул, задержал воздух в легких, а затем с шумом выдохнул, и лицо его наконец озарилось мгновенной вспышкой.
— Нюрнберг? — спросил он.
— Нюрнберг! А какой сейчас месяц, Арч?
— Октябрь!
— Октябрь! Сорок лет назад в октябре состоялся тот большой нюрнбергский митинг. И в эту пятницу, Арч, будет как раз годовщина. Мы тиснем объявление в международное издание «Вэрайети»: МИТИНГ В НЮРНБЕРГЕ. ФАКЕЛЫ. ОРКЕСТРЫ. ФЛАГИ. Господи, да он не сможет устоять. Он перестреляет своих похитителей, лишь бы попасть туда и сыграть величайшую роль в своей жизни!
— Марк, но мы не можем позволить себе…
— Пятисот сорока восьми баксов? За объявление плюс факелы, плюс пластинка с записью полного военного оркестра? Черт побери, Арч, дай-ка мне телефон.
Старик вытащил телефон с переднего сиденья своего лимузина.
— Сукин сын, — прошептал он.
— Точно, — осклабился режиссер и завладел трубкой.
— Сукин сын.
Солнце опускалось за трибуны нюрнбергского стадиона. Небо вдоль западного горизонта окрасилось в кровавые тона. Через полчаса, когда совсем стемнеет, уже будет не разглядеть ни маленького помоста в центре арены, ни темных флагов со свастиками, водруженных на временные шесты, расставленные так, чтобы получилась дорожка через весь стадион. Слышался шум собирающейся толпы, но стадион был пуст. Где-то вдалеке били барабаны оркестра, но никакого оркестра не было.
Сидя в первом ряду на восточной стороне стадиона, режиссер ждал, держа руки на звукооператорском пульте. Он прождал два часа и уже начал ощущать усталость и глупость своего положения. Он слышал, как старик говорит ему:
— Поехали домой. Это же бред. Он не придет.
И собственный голос:
— Придет. Не может не прийти.
Хотя сам уже в это не верил.
У него на коленях лежали наготове пластинки. Время от времени он проверял то одну, то другую, спокойно ставя ее на проигрыватель, и тогда из рупоров громкоговорителей, установленных по обоим концам арены, доносился ропот толпы, звуки оркестра, но не в полную силу — нет, это будет позже, — а тихо-тихо. И опять он сидел в ожидании.
Солнце опустилось ниже. Кровавый закат обагрил облака. Режиссер старался этого не замечать. Ему не нравились эти грубые намеки природы.
Наконец старый продюсер слегка пошевелился и оглянулся по сторонам.
— Так вот, значит, это место. Такое, каким оно было в тридцать четвертом.
— Да. Точно таким.
— Я помню по фильмам. Да-да, Гитлер стоял… что? Вон там?
— Точно, там.
— А вон там — ребята и мужчины, а здесь — девушки и пятьдесят кинокамер.
— Пятьдесят, я считал — пятьдесят. Господи, как жаль, что меня не было среди всех этих факелов, флагов, людей, кинокамер.
— Марк, Марк, ты это что, серьезно?
— Да, Арч, я серьезно! Я бы подбежал к душке Адольфу и сделал бы с ним то же, что с этой свиньей, этим жалким актеришкой. Дал бы ему в нос, потом в зубы и еще по яйцам! Камеры готовы, Лени? Мотор! Трах! Камера! Бац! Это за Иззи. Это за Айка. Камеры работают, Лени? Отлично. Zot! В проявку!
Они стояли, глядя на пустой стадион, где, как призраки, метались по огромному бетонному полю обрывки газет, подгоняемые ветром.
Вдруг оба так и ахнули.
Вдалеке, на самой вершине трибуны, показалась маленькая фигурка.
Режиссер встрепенулся, привскочил с места, но усилием воли заставил себя сесть.
Казалось, далекий человечек с трудом шагает сквозь прощальные лучи уходящего дня. Словно раненая птица, он заваливался на бок, прижимая руку к ребрам.
Фигурка остановилась в нерешительности.
— Ну, давай же, — прошептал режиссер.
Человечек повернулся, будто собравшись уйти.
— Нет, Адольф! — прошипел режиссер.
Одна его рука сама собой рванулась к записи звуковых эффектов, а другая — к музыке.
Тихо заиграл военный оркестр.
Послышались ропот и движение «толпы».
Стоящий наверху Адольф застыл на месте.
Музыка заиграла громче. Режиссер нажал на какую-то кнопку. Гул толпы стал слышней.
Адольф обернулся и, прищурившись, вгляделся в полутемный стадион. Наверное, он разглядел флаги. А потом и факелы. И наконец, ожидающую его сцену с микрофонами — с двумя десятками микрофонов! И только один — настоящий.
Оркестр уже гремел во всю мощь.
Адольф сделал шаг вперед.
Толпа неистовствовала.
«Боже, — подумал режиссер, глядя на свои руки, то крепко сжимавшиеся в кулаки, то совершенно самостоятельно крутившие ручки настройки. — Боже, что я с ним сделаю, когда он сюда спустится? Что я с ним сделаю?»
И вдруг, словно безумное наваждение, мелькнула мысль: «Чушь. Ты же режиссер. А он — это он. И это — тот самый Нюрнберг. Так что же?..»
Адольф спустился еще на ступеньку вниз. Его рука медленно поднялась и замерла в нацистском приветствии.
Толпа бесновалась.
После этого Адольф уже не останавливался. Несмотря на хромоту, он старался шагать величественно, но на самом деле с трудом ковылял, преодолевая сотни ступеней, пока не оказался на арене стадиона. Тут он поправил форменную фуражку, отряхнул мундир, вновь поприветствовал рукой ревущую пустоту и хромая зашагал вперед, преодолевая двести ярдов безлюдной арены, отделявшие его от сцены.
Шум толпы нарастал. Оркестр вторил ей оглушительным сердцебиением труб и барабанов.
Душка Адольф прошел в двадцати футах от нижней трибуны, где сидел режиссер, манипулировавший звуковой аппаратурой. Режиссер пригнулся. Но в этом уже не было нужды. Крики «Зиг хайль!» и бравурные фанфары неодолимо влекли фюрера к сцене, где его ожидала сама судьба. Теперь он шагал подтянуто, и хотя мундир на нем был помят, повязка со свастикой порвана, усики, словно траченные молью, торчали клочками, а волосы были взъерошены, это был тот самый, старый Вождь, это был он.
Продюсер вдруг выпрямился на месте и присмотрелся. Затем что-то зашептал и показал рукой.
Вдали, на вершине трибун, показались еще трое.
«Господи, — подумал режиссер, — а вот и вся команда. Те самые, что похитили Адольфа».
Кустистые брови, толстяк и хромая макака.
«Боже! — Режиссер заморгал от удивления. — Геббельс. Геринг. Гесс. Трое распоясавшихся актеришек. Трое недоделанных похитителей пришли поглазеть на…»
Адольфа Гитлера, взбирающегося на невысокий помост, к бутафорским микрофонам, прятавшим один настоящий, под реющим пламенем факелов, которые расцветали и рдели, капали смолой и чадили на холодном октябрьском ветру, а над ними во все четыре стороны поднимали свои бутоны громкоговорители.
Адольф высоко задрал подбородок. Это было то, что нужно. Толпа совсем обезумела. Вернее, рука режиссера, чувствуя потребность момента, как безумная вывела звук на полную мощность, так что все вокруг разлеталось в щепки, разрывалось и разметалось неустанно повторяющимися «Зиг хайль, зиг хайль, зиг хайль!»
Наверху, у ограды трибуны, три фигурки вскинули руки, приветствуя своего фюрера.
Адольф опустил подбородок. Шум толпы постепенно затих. Только слышно было, как потрескивают факелы.
Адольф начал речь.
Он вопил, завывал, выкрикивал, брызгал слюной, хрипел, заламывал руки, стучал кулаком по трибуне, потрясал им в воздухе, закрывал глаза и визжал, как испорченный мегафон, наверное, минут десять, двадцать или даже тридцать, пока солнце садилось за горизонт; трое на вершине трибуны смотрели и слушали, а продюсер с режиссером ждали и наблюдали. Он кричал что-то про весь мир, вопил что-то о Германии, визжал что-то о себе, проклинал одно, хулил другое, восхвалял третье, пока в конце концов не начал снова и снова повторять одни и те же слова, как будто внутри него кончилась пластинка и игла застряла в бороздке у «яблока», шипя и икая, икая и шипя, и вот наступила тишина, в которой слышалось лишь его тяжелое дыхание, вдруг прервавшееся рыдающим всхлипом; он стоял, уронив голову на грудь, а остальные, не смея взглянуть на него, изучали свои ботинки, небо или смотрели, как ветер разносит по полю пыль и песок. Реяли флаги. Единственный уцелевший факел качался на ветру, то выпрямляясь, то вновь наклоняясь, и тихо потрескивал, будто разговаривал с самим собой.
