Дэвид Митчелл - Литературный призрак
— Я не могу сказать вам, отец Уолли. Хотела бы, но не могу. Я даже не могу сказать, почему не могу.
— Мо, я вовсе не хочу выведывать твои секреты. Я только хотел сказать: ты наша, Мо. Мы своих в беде не бросаем.
Я не успела ничего ответить: тишину вспорол рев двигателя, овцы бросились врассыпную. В небе пронесся истребитель курсом на север. Лайам возвращается к нам.
— Дьявольская машина! — ворчит отец Уолли. — Разлетались в последнее время. Восстановлен старый военный полигон на Медвежьем острове. Ирландский тигр набирает мощь. Когда наконец мы поумнеем? Ирландия — и военная мощь. Каждая сама по себе хороша, но соедини их вместе, и все пойдет кувырком. Это все равно что… все равно что…
— Соединить молоко и уксус, — подсказывает Лайам.
— Скоро, глядишь, нам понадобятся собственные спутники, а там и собственные ядерные бомбы!
— Ирландия ведь уже платит взносы в Европейское космическое агентство, да, мам?
— Вот-вот, к тому оно все и клонится, — подытоживает отец Уолли. — Ирландия — самый нетронутый уголок Европы, а Клир-Айленд — самый нетронутый уголок Ирландии. Но скоро до нас доберутся, помяните меня.
Электроны в моем мозгу непрерывно снуют, изменяя состояние атомов, электрических зарядов, молекул, рецепторов, передавая импульсы, формируя мысли, желания, решения, в том числе решение родить ребенка, решение уйти из «Лайтбокса». Рождая теории, технологии, программы для компьютера, совершенствуя системы искусственного интеллекта, средства наведения ракет и обрушивая здания на людей, которые никогда слыхом не слыхивали о существовании Ирландии.
Электроны, электроны, электроны. Чьим законам вы послушны?
Джон и Планк приближаются к нам по дороге от дома Лис О'Мойне.
— А вон и папа! — говорит Лайам.
— Ну что, Лайам? На обед наловил?
— Нет пока.
— Восемнадцать лет я тебя холил и лелеял, и что я имею с этого — «нет пока»? Мама здесь?
— Да, и отец Уолли.
— Как раз он-то нам и нужен. Значит, рискуем остаться без обеда?
— Честно говоря, я заходил к Старине, запастись на всякий случай сэндвичами…
— Ну ты и хитер, прямо как папист…
— Сейчас только половина двенадцатого, — говорит Лайам немного обиженно, насаживая наживку на крючок.
— У тебя есть время до полудня, сын, — отвечает Джон.
Мы гуляем, Джон держит меня за руку. Необходимости в этом нет — он знает каждую песчинку на Клир-Айленде. Потому и перебрался сюда жить, когда ослеп окончательно. Он держит меня за руку, чтобы я снова почувствовала себя девочкой, и я действительно чувствую себя маленькой. На единственном перекрестке он поворачивает налево. Тишину нарушают только ветер, чайки, овцы и волны.
— Облака есть?
— Да, над Заячьим островом плывет корабль. Кучевое облако.
— Похожее на цветную капусту?
— Скорее на легкие.
— А камфорные деревья? Какие краски вокруг?
— Деревья голые, если не считать, что некоторые обвиты плющом. Поля мшисто-зеленые. Небо синее, как океан на карте. Облака жемчужно-розоватые. Море густо-синее. Все-таки я атлантический человек, Джон! Посели меня на Тихом океане — и я умру с тоски.
— Глупо, когда люди говорят, что быть зрячим и потом ослепнуть хуже, чем родиться слепым. Одна из самых больших глупостей о слепых. Ведь я помню цвета! А лодки вышли в море?
— Да, есть одна. И еще красавица яхта отчалила от среднего острова Калф.
— Жаль, что я не могу выходить в море.
— Тебе стоит только попросить!
— У меня появилась морская болезнь: представь, что ты с закрытыми глазами спускаешься по американским горкам.
— Да, ясно. — (Мы продолжаем шагать.) — А куда ты меня ведешь?
— Отец Уолли отреставрировал резьбу в церкви. Говорят, на это стоит посмотреть.
Последний теплый ветерок перед наступлением зимы. «В путь, в путь, в путь», — поет жаворонок.
— Мо, я страшно боюсь за тебя.
— Мне жаль, мой родной. Но пока меня не нашли, мне ничего не угрожает. А пока ничего не угрожает мне, и вы с Лайамом в безопасности.
— И все равно я боюсь.
— Я знаю.
— Я хочу, чтобы ты знала.
От нежности у меня всегда подкатывают к глазам слезы.
— Ты женщина-электрон, ты подчиняешься принципу неопределенности Гейзенберга.
— Что ты имеешь в виду?
— Я знаю либо твое положение, но не знаю направления, либо знаю направление, но не знаю, где ты. Что за шум? Десятиногая овца?
— Коровы. Интересуются, не хотим ли мы их подоить.
— А какой породы — джерсийские или фризские?
— Какие-то коричневые.
— А, это ноаковские джерсийцы.
— Почему бы мне не остаться здесь и не выращивать бобы, как мать?
— И как скоро ты затоскуешь по своим компьютерам девятого поколения?
— Ну, может, буду писать что-нибудь изредка, дожидаясь урожая бобов.
Ред Килдар на своем мотоцикле догоняет нас, разбрызгивая камушки из-под колес. В коляске сидит Мейси.
— Джон! Мо! — старается она перекричать двигатель. — Тут сырое мясо для твоей бородавки! — Мейси протягивает мне кусочек, завернутый в фольгу. — Вечером натри им бородавку, а потом закопай в землю. Только чтобы никто не видел, а то не поможет. Ред подоил Фейнман. Ждем вас вечером в «Лесовике».
Мы с Редом киваем друг другу.
— Доброго пути!
«Нортон» срывается с места, Мейси вскрикивает и отчаянно взмахивает руками.
Та же церковь, та же кафедра, другая я. Другая ли? Смотрю на купол, он кажется мне дном лодки. Я всегда воспринимала церковь как Ноев ковчег на горе Арарат. Запах свежего дерева, древних каменных плит и молитвенников. Я закрываю глаза и представляю, будто по обе стороны от меня стоят мать и отец. Я даже чувствую запах духов матери, они назывались «Горная лилия». От отца пахнет табаком, он слегка посапывает, когда его большой живот поднимается и опускается. Он пожимает мою руку, поворачивается ко мне и улыбается. У матери чопорный вид. Я открываю глаза, словно внезапно проснувшись. Джон осторожно пробирается среди регистров органа, откашливается и начинает играть вступление к «Белее бледного».
Клавиши, трубы, педали.
— Джон Каллин! Гимн разнузданных шестидесятых в Божьем доме!
— Если Бог не может оценить духовность «Прокол Харум», тем хуже для него.
— А если войдет отец Уолли?
— Скажем, что это пастораль ми минор Феттучино.
— Феттучино — сорт спагетти!
— Мы пропустили последнее фанданго…[82]
По Наомовой дороге взбираемся на самую высокую точку острова. Идем медленно, обходя выбоины.
— Это ветряная турбина шумит, да?
— Да, Джон, она.
— У нас до сих пор уверены, что турбина появилась на острове благодаря тебе.
— Вовсе нет. Исследовательская группа выбрала Клир-Айленд без моего участия.
— Бэджер О'Коннор хотел собрать подписи под петицией в Европарламент, с призывом «Руки прочь от Клир-Айленда!». Потом люди сообразили, что им больше не придется оплачивать счета за электричество. И когда комитет предложил Гилларни-Айленд вместо нашего острова, О'Коннор организовал петицию с призывом «Верните нам наш генератор!».
— Уверена, что в свое время и ветряные мельницы, и каналы, и паровозы вызывали у людей протест. А когда они оказались под угрозой исчезновения, люди прониклись к ним нежностью.
Пара ворон прогуливается вдоль насыпи, напомнив мне двух старух в черных плащах с капюшонами, которые вышагивали по берегу. Обе дружно посмотрели на меня.
Жужжание и гудение ветряной турбины становится громче по мере нашего приближения. Если каждый оборот творит новый день, новый год, новую вселенную, а тень лопастей — коса антивещества, то…
Я едва не наступила на что-то черное, облепленное мухами.
— Тьфу ты!
— Что там? — спросил Джон. — Коровья лепешка?
— Нет. Дохлая крыса, половина мордочки отъедена.
— Очень мило.
Фигура незнакомки у подножия скалы. Идет по тропинке, глядя в бинокль. Я ничего не говорю Джону.
— О чем ты думаешь, Мо?
— В Гонконге на моих глазах умер человек.
— Отчего?
— Не знаю. Упал совсем близко от меня. Сердечный приступ, наверное. Там на дальнем острове есть большой серебристый Будда. Рядом стоянка туристских автобусов. Туда ведет лестница с площадками для отдыха. Я купила миску лапши и потихоньку слопала ее, пока поднималась наверх. А он упал передо мной. Совсем молодой еще человек. И знаешь, у него на лице была улыбка. Почему я сейчас вспомнила о нем? Наверное, из-за этой большой серебристой штуковины на холме.
Я лежу в углублении каменной могильной плиты, свернувшись калачиком, как эмбрион.
Укрыта от ветра. Приложи ухо к ракушке времени, Мо. Этот могильный камень лежит здесь три тысячи лет. Представим, что я тоже. Никто не может объяснить, каким образом древние кельты, не знавшие железных орудий, умудрились в гранитной плите выдолбить саркофаг для погребения вождя. Никто не может объяснить, как они умудрились притащить сюда из Блананаррагауна эту плиту размером с двуспальную кровать.
