Энергия души - Алексей В. Мошков
Симур и не заметил, как забрел на городскую барахолку, где обменивали на еду разные самоделки. Здесь за грибун можно было получить свистульку, а за горсть писклягод — поношенный лепестковый плащ. На разостланных циновках лежали деревянные гребни и костяные шила, ногтеточки и обрезала, зеркала из листьев кривлялки и цветные порошки для лицевой раскраски. Женщин привлекали ожерелья из гремучки и яркие перья певунов, которые порой приносили в Город охотники. Взгляды мужчин останавливались то на обоюдоострых шипах с изукрашенными рукоятками, то на метательных дисках, сделанных из грудного киля увальня, то на вырезанных из корня соплянки пыхтелках, дым от которых якобы увеличивал мужскую силу.
Несмотря на то что среди разного барахла иногда обнаруживались интересные вещи вроде клешни рака-короеда или застывшей смолы брызгунов, Симур не любил бывать здесь. Барахолка была вотчиной старух. Вот и сейчас, едва завидев юного древолюда, они немедленно задергались и зашипели: «Явился не запылился, оборотень. Здесь тебе не Гнездовья. Пришел украсть наших младенцев. Думаешь, если в Кокон Совета призвали, можешь теперь искусать нас?» Младенцев у бесплодных старух быть не могло, а укусить их рискнули бы разве что живые лианы, но у кого бы достало смелости перечить им?
Во всяком случае, Симур не стал бы этого делать даже сегодня, хотя от былого страха перед старыми ведьмами уже мало что осталось. Ему лишь сильнее захотелось как можно скорее остаться в одиночестве, чтобы как следует все обдумать. Он прибавил шагу, и тут его настигло проклятие. Ноги онемели, а голова закружилась. Симур споткнулся и покатился кубарем в сточную канаву, по которой к особому лазу стекали городские нечистоты. Старухи приветствовали его падение злорадным хихиканьем.
Кто-то помог Симуру выбраться из канавы и отер ему лицо. Проморгавшись, он увидел тревогу в глазах матери. Правда, это выражение редко сходило с ее лица. Женщины Города жили в непрерывном страхе и заботах о детях. Даже когда приходили мужчины, женщины не испытывали ни малейшей радости. Мужчины были грубы. Они спешили избавиться от обременявшего их семени, чтобы поскорее отправиться по другим делам. Забегали после охоты на прыгофрукты или перед сбором грибунов. Неудивительно, что и дети не радовали женщин. Обретенные между делом, они были только источником тревоги и хлопот.
Симур ждал, что мать хотя бы спросит его о том, что он услышал и увидел в Коконе Совета. Конечно, он ничего не стал бы ей рассказывать, буркнул бы: «Табу» — и все, но… Вот почему мать никогда ни о чем его не спрашивает? Наверное, боится. Не хочет добавлять лишнюю ношу на свои сутулые плечи. Мать молча привела его в закуток, где висели их спальные коконы и валялась разная утварь, взяла губчатку, которая питалась отбросами, но зато выделяла увлажняющую слизь, и принялась стирать грязь с лица, груди и рук своего отпрыска. Сам Симур предпочел бы искупаться в дожделодце. Он иногда делал это, разумеется вдали от Города, но на худой конец сойдет и губчатка.
Вытерев все, что смогла, мать сунула Симуру в руки плошку с мелко нарубленными прыгофруктами, которые она щедро полила патокой. Такого лакомства он не едал давно и потому был благодарен матери. Ему даже захотелось сказать ей что-нибудь ласковое. Покопавшись в памяти, которая хранила множество редко используемых слов, он попытался составить из них что-нибудь, что могло бы доставить женщине удовольствие. Женщины любят надевать ожерелья из гремучки, потому что считают их необычными… Значит, женщинам нравится все красивое!
— Ты красива, как… трехкрылка! — выпалил он.
Унылое лицо матери исказила гримаса, похожая то ли на улыбку, то ли на плач. Она быстро отвернулась и принялась шинковать обломком шипа стебель флутука. Нарезанные кружочки мать нанизывала на связанные между собой древесные волокна. Потом они вдвоем развесят их над спальными коконами. Когда кольца флутука высохнут, их можно будет добавлять к моченым грибунам или так жевать. Ведь они так приятно хрустят на зубах, наполняя рот солоноватой слюной. Симур быстро доел лакомство, запил его чуть подслащенной водой и принялся помогать матери, которая все еще старалась на него не смотреть.
Пока они развешивали низки с флутуком, столбы солнечного света, что под разными углами вонзались в сырой полумрак городского тоннеля, заметно потускнели. Это время Симур любил больше всего. Жизнь в Городе затихала. В затененных углах начинали мерцать гнилушки, которые издали казались добрыми огоньками, обещающими уют и покой. Старухи, натрудившие на барахолке языки, расползались по своим коконам, отсыпаться. Можно было спокойно бродить где хочешь, не рискуя получить проклятие в спину. Иногда кто-то начинал потихоньку напевать, протяжно и печально. Симур всегда прислушивался, стараясь запомнить мотив и слова, сочиненные давно запрещенными Сказителями.
Кем запрещенными? Старейшинами? Так ведь нет никаких Старейшин! А мешки с костями ничего ни разрешить, ни запретить не могут. Выходит, древолюды сами отказались от песен и легенд. Нет, песни еще поют, но тихонько, с оглядкой. Боясь разбудить старух. Это все они, старые ведьмы. Тошно им, что молодняк еще не до конца изъеден страхом, способен пока радоваться жизни, а женщины иногда вкладывают в древние напевы свою глухую тоску по ласковому слову и той силе, что раскрывает бутоны цветов и наливает соком плоды. Только черное колдовство способно отнять у древолюдов последнее, что пока отличает их от балаболок и увальней.
И не Осгут виноват в этом. Может, он и колдун, да только гниль, разложение жизни начались в Городе задолго до его появления. Наверное, с тех пор, как умерли последние Старейшины, и никто не рискнул войти в Кокон Совета, чтобы вынести их останки и сбросить к Корням. Нет, намного раньше! Еще тогда, когда Старейшины спрятались от Города в своем Коконе и стали изрекать повеления сквозь занавеску. Они полагали, что так будет лучше. Если обычные древолюды перестанут видеть их, ни у кого не возникнет и тени сомнения в том, что каждое решение Старейшин полно мудрости и справедливости.
Ни у кого и не возникало.
