Виталий Амутных - ...ское царство
— Знаешь, котя, так хочется иметь свое авто!.. — с легкой кручиной в голосе негромко произносит Наташа, глядя на экран телевизора.
— «Котя»? Это что такое? — удивляется Гариф.
— Не важно, — говорит Наташа, отрываясь от телевизора, устремляет затуманившийся взор в потолок. — Ты бы мог машиной и не заниматься, если не хочешь. Я бы сама на права сдала… И что-бы-фи-о-ле-то-во-го-цве-та… — просто пропевает она речитативом.
Она откидывается на спинку кресла. Ее затуманившийся взор устремлен в потолок. Она забрасывает руки за голову, которые тут же оголяются от произволения скользнувших по предплечьям широких шелковых рукавов. Прекрасные холеные руки еще раз взлетают вверх, и замирают так на экране в некоем экспрессивном молитвенном порыве.
Идея создания этого сериала возникла вовсе не вместе с моим приходом на телевидение. Значительно позже, года два спустя. А до того был ряд каких-то безумных передач, все как одна бесстыже подкупные: одна была посвящена домостроительству и рассказывала о том, в каком магазине продаются восхитительные обои и божественный паркет; другая имела совсем иную направленность, она повествовала о волшебных юбках и сказочных пальто; третья… Впрочем, участие в таких или подобных им негасимых передачах продолжалось и параллельно с работой над сериалом.
— Программа о всяких полезных строительных материалах тоже может-таки быть очень интересной, — подбадривал время от времени нашу съемочную группу Бобров. — Все зависит от того, как все обделать (он говорил именно «обделать»), как подать телезрителю. Важно, чтобы не было видно, что это таки реклама. Но для того нам и даны мозги.
— Я смотрела последнюю передачу… об этом… о испанском кафеле и водяных фильтрах, — тут, как правило, вступалась супруга Боброва, с некоторых пор наш генеральный директор и верховная инстанция, — и получила большое удовольствие. Оч-чень много полезной информации! Динамично, и совсем не смотрится рекламой. Никакой налоговой инспекции не придраться. И главное, — заказчик доволен.
Однако, в самом беспросветном положении человеку свойственно искать и находить, если и не спасительную лазейку, то уж хотя бы какой-то интерес, какое-то, пусть временное, значение, или же на худой конец нечто напоминающее удовольствие. Вот и я, силясь не останавливать внимания на том, что все-то наши передачи были продажные, все-то рептильные (и даже программу, посвященную, вроде бы, культурной жизни города, то и знай норовили загнать, как ни какому-нибудь депутату местных советов, так гинекологической поликлинике), тем не менее я пытался находить какую-то осмысленность в этой своей деятельности.
Холсты и подрамники пылились по углам, знания мои, завоеванные в знаменитой мастерской столичного мастера дрябли и чахли, а печальнее всего было то, что сознавал я отчетливо: в отсутствии практики и художнического окружения тает невозвратно уверенность в себе и элементарное, самое примитивное мастерство. И я изо всех сил стремился как можно реже вспоминать об этом… Я уверял себя, что поступаю так (жертвенно!) ради семьи, ради сохранения какого-то покоя, мира в доме, чтобы в холодильнике были сардины, кефир и смородиновый джем, а на жене — стильные сапоги. О, а тишком-то я подозревал, что у меня просто не хватило широты характера, силы страсти, апломба, чтобы зашвырнуть к чертовой матери и комфорт, и покой, и смородиновый джем вместе с женой, коль скоро не спешила она расстаться и с толикой своих выгод во имя моих интересов. Тогда еще не пришло понимание, что нет никакой ее вины ни только во влиянии на мою судьбу, но даже и в выборе собственных жизненных путей.
Каждый день телевизионная поденщина уносила меня в своем мутном безысходном потоке, но вскоре я научился различать в этом бесконечном и остылом движении некие осколки, некие блестки смысла. Во всяком случае в своей работе автора нескольких программ мне приходилось ежедневно встречаться с немалым количеством самых разнообразных, всяческих людей, среди которых, может быть, и не слишком часто, но попадались презанимательнейшие индивидуумы. Одна из таких встреч, как станет ясно впоследствии, и припожаловала в мою жизнь, не много не мало, в значении пособия Провидения.
Каждый день ни свет ни заря, продирая не желающие возвращаться к реальности глаза, я с ужасом и против всякой воли осмысливал безотрадную перспективу предстоящего дня. Обиднее всего смотрелось то, что эта моя титаническая деятельность никакой перспективы и не имела. Она приносила какие-то ресурсы для поддержания более-менее пристойного состояния тела (с точки зрения добропорядочного филистера), но и только. Надежду собрать какие-то средства, с тем, чтобы впоследствии сдуть пыль с холстов и вдохнуть жизнь в заскорузлую палитру, пришлось оставить скоро. И только страх остаться без работы, раствориться в хлябях нищеты, не материальной стесненности, не бедности, но все разлагающего порока нищеты, ускользнуть от тирании которого много сложнее, нежели от какого иного убожества, только страх разрушения каждодневно вталкивал меня во все углублявшуюся колею обыкновения. Как и во всем, трудно было начать. Начать утро. А далее никотин и кофе, — общепризнанные народные наркотики, — помогали нивелировать пробуждение конфликта с окружающим миром и настроить дух на боевой лад.
— Доброе утро, Борис Михалыч! Доброе утро, Наина Военморовна! Вы сегодня опять в чем-то новом, и таком блестящем… Чудо, как хорошо! Привет, Ефим, — раскланивался я направо и налево, исполняя ежедневный ритуал, по прибытии на службу.
И далее скорей, скорей оторвать оператора и ассистента от вальяжной церемонии утреннего кофепития, схватить штативы, камеру, светильники, прочие причиндалы, и скорей, скорей вниз, в машину, в дорогу. Ибо, сколько бы досадных изъянов не имели старания несчастного телевизионщика, затяжные благородные разговоры за чашкой растворимого кофе у переполненных окурками смердящих пепельниц, — это испытание куда более удручающее.
В тот день наша миниатюрная съемочная группа из четырех человек отправилась за материалом для очередного выпуска программы, именуемой в своей заставке культурно-развлекательной. Название же она имела сверкающее провинциальной оригинальностью — «Бонжур». «Ну, что это за дурацкий «Бонжур»?! — неоднократно вотще пытался бунтовать я; последнее время, правда, в тесном кругу своей съемочной группы. — Надо это упоительное название заменить срочно». «И не думай, — отвечала мне реальность голосом кого-нибудь из коллег. — Это название примыслил сам Артур Бобров. И даже будь он теперь не в восторге от своего изобретения, благоразумие пока еще при нем. Это название сохраняет за Артуром авторское право на программу. А вдруг ты захочешь уйти с этой божественной идеей в другую компанию? Так что быть «Бонжуру» «Бонжуром»».
Итак, старенький автомобильчик цвета веселой зелени катил на встречу с героем очередной передачи «Бонжур». На переднем сидении, рядом с водителем (таким же немолодым, как и его тарантас, но очень милым человеком), сидел оператор Митя, бережно держа на коленях драгоценную видеокамеру. Митя был юн, смазлив, светловолос и наделен отвратительным сентиментально-склочным характером. Природа подарила ему по-детски припухлую округлость щек и сомкнутые в коленках иксообразные ноги, а поскольку человеческое общество с брезгливостью относится к сынам Адама обладающим этими чертами, немудрому Мите всечасно приходилось стоять на страже собственного достоинства, что приводило к результатам прямо противоположным тем, которых он домогался. На заднем сидении помещались я и Степан, помимо монтажера носивший звания режиссера и ассистента, оттого-то он неизменно составлял нам компанию в каждый день съемок. Впрочем, функции технического свойства не закреплялись накрепко, и потому приводились только… Бог знает для чего.
— Сегодня у нас съемочки попроще, — нараспев протянул Степан, выдохнув сигаретный дым в окошко, — так что все будет путем.
— А что могут быть основания для волнения? — пришлось откликнуться мне.
— Нет, ну помнишь, как тебя лошадь понесла, это когда мы снимали в конноспортивной школе… Сегодня коней не предвидится. Хотя… — он опять с важной миной выдувал дым.
Я также потщился придать своему виду значительности:
— Лошадь, как понесла, так и принесла. А где эта лаборатория находится? Куда мы едем-то?
— В универ. Куда же? — бросил через плечо с переднего сидения Митя. — Вчера же он перезванивал. Тебя не было.
— Романов?
— Ну, Романов же этот. Зоолог, физиолог, кто он там?
— Еще скажи, что забыл, — ухмыльнулся Степан. — Ведь месяц планировали эту встречу.
И тут, помнится, странная мысль пришла мне в голову, которой тут же я поспешил поделиться со своими спутниками:
