Давид Дар - Господин Гориллиус
После этого малютка Ганс и отчаянный Фриц вызвались проводить гориллу по адресу, указанному в записке, и по дороге восторженно жаловались на горькую человеческую участь и откровенно признавались, что если ему, горилле, — как он себя называет, — можно кого угодно бить, где угодно пить, кого вздумается насиловать, то они тоже хотят стать гориллами.
За такими разговорами незаметным показался путь до дома Пиккерингов. У парадных дверей друзья расстались, пообещав в полдень следующего дня заехать за гориллой и взять его с собой на решающий матч между брюнхенскими и грюнхенскими футболистами.
Горилла остался один. Широкая двустворчатая дверь была заперта. Что было делать? Ему не пришло в голову, что можно нажать кнопку звонка, а показалось значительно более легким упереться коленкой в дверь и без излишних усилий, почти без треска выломать ее. Он очутился на широкой мраморной лестнице. Глаз зверя, привыкшего к темноте, хорошо разбирался в полумраке ночного дома. Он без труда определил, что на втором этаже, в первой комнате направо, горит свет. Он поднялся на второй этаж и растворил незапертую дверь. Эта комната была спальней Элизабет.
На диванчике — в беспорядке разбросанные платье и белье. У кровати — пара бархатных туфелек. На маленьком спальном столике горел голубой ночничок и лежал раскрытый томик Ницше. Добродетельная Элизабет под впечатлением вечерних стихов разметалась на постели. Голубое шелковое одеяло сбилось, и горилла увидел добродетельную докторшу в таком виде, в каком не видел ее, наверное, даже собственный муж.
Вероятно, даже самый неразборчивый и распутный мужчина, увидев обнаженную Элизабет, почувствовал бы одно непреодолимое желание — прикрыть ее. Но горилльи понятия о красоте не соответствуют человеческим, поэтому и поведение его на этот раз, как и всегда, не соответствовало поведению человека..
Я не знаю, что в это время снилось добродетельной Элизабет. Только, наверное, ей снился приятный сон, так как во сне она улыбалась. И, наверное, этот сон был очень крепок, так как до самого утра она не проснулась. Куда делась ее бессонница? И далее утром, когда солнечные лучи уже залили всю комнату, ей было так жалко расставаться со своим сном, что она сначала схватила приснившегося ей Лоэнгрина за руку, боясь, чтобы сон не улетучился, и только тогда уже раскрыла глаза..
И тогда она увидела страшную волосатую рожу своего незваного гостя. Может быть, это ее супруг, внезапно вернувшийся из экспедиции, стал еще более похожим на обезьяну? Где там! Его ласки казались ей ласками мотылька по сравнению с бычачьими ласками этого господина. Она решила испугаться и закричать. Но нет, не стоило. Тогда пришлось бы навсегда расстаться со своим чудесным сновидением… С этими мыслями она разбудила гостя и, кокетливо запахивая свой кружевной пеньюар, прямо спросила у него: что ему, собственно, нужно?
Хромой, не знающий человеческих условностей, добросовестно объяснил ей, что ему здесь нужно, а затем вручил ей записку от мужа.
Элизабет прочла и очень обеспокоилась. Она уже настолько свыклась со своей ролью очаровательной вдовушки, что совсем была не намерена вновь тянуть лямку добродетельной супруги. Она была неутешна, узнав о горестях доктора Пиккеринга, но стала еще более неутешной, узнав, что горилла собирается вскоре отпустить его на родину.
В это время в дверь постучали, и горничная доложила, что ночью произошло несчастье: кто-то выломал, двери в парадной. Однако хозяйка нисколько не взволновалась и тут же спокойно сообщила горничной, что из далеких стран приехал двоюродный брат покойного доктора, что он будет жить в их доме, и приказала приготовить ему комнату.
— Господин горил… — она на минутку задумалась, но сразу же нашлась, — господин Гориллиус, я надеюсь, вы спуститесь к завтраку.
Господин Гориллиус, как стал он с этих пор называться, прошел в отведенную ему комнату и мимоходом захватил с собой и горничную. Через полчаса молоденькая горничная, видимо, стала столь же добродетельной, как и хозяйка, потому что высоким воротничком и длинными рукавами прикрыла свою шею и руки.
Не успел горилла доесть утренний завтрак, как зазвенел телефон и нежный голос малютки Ганса вызвал его на улицу.
Выйдя из дому, горилла увидел открытый автомобиль. В нем сидели его новые знакомые.
Появление гориллы они встретили восторженными приветствиями, и сразу же машина помчалась по широким столичным улицам.
— Ну, как спали, уважаемый? — осведомился отчаянный Фриц.
— Как вам понравился наш город? — спросил малютка Ганс.
Но горилла не умел вести вежливого и безразличного разговора и не стал отвечать на эти пустые вопросы, а в свою очередь спросил:
— Так куда же вы меня везете, ослиные копыта, гнилые зубы из вонючей пасти бегемота?
Обоим очень понравилось такое обращение, и они охотно рассказали горилле про два старинных университета, столетиями враждующих и соревнующихся между собой. Узнав, что студенты должны обязательно бывать в университете и там их чему-то учат, Гориллиус спросил:
— Ну, и как же вас учат, бесшерстные павианы? Научили ли вас сломать хребет льву, вскочив ему на спину, или броситься с дерева на человека, раздавив его под собой в лепешку?
— Нет, вы несколько упрощенно представляете себе университет, — объяснял ему Ганс, — таким вещам, к сожалению, в университете не учат. Этому каждый из нас кое-как учится самостоятельно.
— А чему же тогда вас учат, правое легкое носорога?
— Чему? Ну, философии, истории, литературе, праву.
— Ах, дурачье, дурачье, жалкие слабосильные гусеницы, — жалел их горилла, — и на кой чорт вам все это надо? Я вот никогда ничему не учился и живу так, что дай бог каждому. Отец научил меня одним ударом лапы разбивать спинной хребет любому животному. Дядя научил меня одной затрещиной сворачивать на сторону любой череп. Мама научила меня прокусывать шею, какой бы крепкой кожей ни была она защищена. Что мне еще надо?
— Да, но вы все-таки, простите, горилла, а мы же люди, — пытался убедить его отчаянный Фриц.
— Да, я горилла и жалею вас, что вы не гориллы. Пока вы там занимаетесь науками, я прекрасно провожу время, сворачивая на сторону скулы, развлекаясь с самками и наполняя свой желудок.
— Да ведь он, пожалуй, и прав, — сказал малютка Ганс Фрицу. — Ах, почему, старина, и мы с тобой не обезьяны! Какая роскошная жизнь, какая свобода! Никаких экзаменов. Папенька мой подавился бы своей сосиской от злости.
Отчаянный Фриц мрачно изрек:
— Я даже начинаю думать, что в моих жилах течет обезьянья кровь. Во-первых, потому, что я никогда не испытывал уважения к наукам, а, во-вторых, еще Чарльз Дарвин говорил, что люди произошли от обезьян.
— Вот это здорово! — обрадовался малютка Ганс. — А то, глядя на своего папаню, я уже начал подумывать, что человек произошел от сосиски. Ай да Чарльз Дарвин!
— Да, но ты не учел, старина, что этот Дарвин почти большевик, а раз так, то и…
— В чем дело? Это мог сказать и Фридрих Великий…
— Гм… сомневаюсь.
— А почему он не мог этого сказать? Ну, хотя бы в пьяном виде.
— Вот только, если в пьяном, — согласился малютка Ганс, тщательно рассматривая свои толстые конечности.
— А тебе не кажется, старина, что если я встану во весь рост и несколько согну спину да опущу вниз руки, то я действительно буду похож на гориллу?
— Если и будешь похож, то лишь самую малость.
— Итак, господин горилла, разрешите мне считать себя вашим родственником.
— Жалкая киви-киви, — ответил горилла, — никогда человек не будет похож на гориллу. Но тот из вас, кто меньше думает, у кого сильнее бицепсы и в чьих жилах течет обезьянья кровь — тот достойнейший из вас.
— Я думаю, — размышлял малютка Ганс, — что в моих жилах все-таки течет обезьянья кровь. Еще в детстве папочка звал меня обезьяной. «Эх ты, моя обезьяна», говорил он. Я полагаю, что он имел на это какие-нибудь основания, а, как выдумаете?..
— Мой отец сам был обезьяной, — мрачно сообщил отчаянный Фриц о своем высокопоставленном отце. — Так нередко его называла мать, когда была пьяна и читала в газетах его речи.
Так, с большим увлечением, они восстанавливали свои генеалогические линии, пока не подъехали к самым воротам стадиона.
Все трибуны уже были заполнены. Гул стоял над футбольным полем. Краснолицые от выпитого пива, жаждущие приключений и событий, студенты Брюнхенского и Грюнхенского университетов с нетерпением ждали начала..
Наконец прозвучал свисток судьи, и на поле появились две команды. Брюньонцы были в красных фуфайках, а грюньонцы — в синих. Трибуны загудели, как улей. Мяч взлетел в воздух, и игра началась.
С первого же тайма с поля было унесено два игрока. Ганс, Фриц и горилла сидели довольно высоко и с увлечением следили за перипетиями игры. Как только успех изменял брюньонцам, они вскакивали с мест и начинали орать: «Наших бьют!!! Эй вы, ослиные уши, крепче, крепче же… в зубы, в зубы этому форварду!»
