Лазарь Лагин - Голубой человек (Художник А. Таран)
— Он самый, — равнодушно подтвердил дворник. — Ну ладно, хватит. Посмотрел и проваливай. Спать пора…
Промчались по пустынной Пушкинской площади куда-то по направлению к Моссовету одна за другой четыре тройки, запряженные в нарядные санки с тяжелыми медвежьими полостями. Совсем как в историко-революционных фильмах. Прозвенели бубенцами, прошумели разгульными выкриками и смехом своих веселых седоков, и снова стало пустынно и тихо.
— Гуляют! — завистливо вздохнул дворник, захлопывая калитку перед самым носом Антошина. — Понятное дело — господа!.. Может, в гости куда поехали. Может, на бал к его императорскому высочеству августейшему генерал-губернатору. Это ежели поехали на Тверскую площадь. А ежели повернули налево, по бульвару, мимо монастыря, то ясное дело — в Эрмитаж-Оливье. Есть, брат ты мой Егор, такой первеющий ресторант на Петровском бульваре, у самого у Неглинного. Всем, брат, ресторантам ресторант. Побывать, скажем, в том самом Эрмитаже-Оливье, выпить там, закусить, и помирать не жалко… Э-э-эх, да чего это я тебе, деревенщине голопузой, про ресторант рассказываю, ежели ты никакого понятия даже не имеешь, что это заграничное слово обозначает!..
— Нет, почему же, — сказал Антошин. — Я имею понятие, что такое означает слово «ресторан».
Тут бы ему в самую пору улыбнуться. Но Антошину было не до смеха. До Антошина окончательно дошло, что случилось с ним нечто из ряда вон выходящее: непонятным путем, в силу неизвестно каких обстоятельств, он из Москвы тысяча девятьсот пятьдесят девятого года попал в Москву тысяча восемьсот девяносто третьего. Хотя нет, кажется, уже девяносто четвертого. Впрочем, дела это существенно не меняло.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Кто-то тормошил его за плечо, приговаривая вполголоса:
— Что с тобой?.. Егор, а Егор?.. Да проснись же!. А это Антошину приснилось, будто его на полном ходу сшибла легковая машина. От невыносимой боли он стал кричать, но проснуться не мог, пока его не растормошили. Он раскрыл глаза. Совсем близко над ним склонилось ярко освещенное и очень бледное Галкино лицо… Галка?!..
Посреди ночи у него на квартире?! А где же Оля с мужем и Катькой?..
— Галочка? — прошептал он. — Как ты сюда попала, Галочка?..
Он вспомнил про подвал, про Степана, Ефросинью, Шурку:
— А какой мне сон приснился чудной!.. Будто бы я оказался…
Но вдруг все кругом потемнело, и при хилом свете лампадки Антошин разглядел, что склонилась над ним не Галка, а Ефросинья.
— Пригрезилось тебе что, Егор? — спросила она, поглаживая его по голове, как маленького. — Ты чего так кричал?
— Ох, ты кричал, ох, кричал! — восторженно подтвердила моментально возникшая рядом Шурка. — Я думала, тебя разбойники режут…
— Брысь в постель! — прикрикнула на нее Ефросинья.
— Вы меня, тетя Фрося, простите, — сказал Антошин. — Мне приснилось, что меня… — он… хотел сказать «машина», но вовремя поправился, — будто бы меня на всем скаку лошадь подмяла…
— Лошадь во сне — это хорошо! — обрадовалась за него Ефросинья. — Лошаьдь во сне — к богатству.
— Соль подешевеет! — фыркнула из-за полога неуемная Шурка. Послышался шлепок, и Шурка обиженно захныкала: — А я что?.. Разве я что?.. А ты меня…
— Ты, Егор, проверь. Может, спал на чем неподходящем, — послышался из темноты сонный голос Степана. — Мне раз такое приснилось, что и вспомнить страшно… Смотрю, а под боком у меня молоток…
Антошин пошарил под тюфяком и, действительно, нащупал невесть как завалившуюся сюда сапожную колодку.
Боль в боку отпустило, но он еще долго не мог заснуть. Он обдумывал свое положение с тщательностью, которая его самого смешила. Ему было смешно и немножко стыдно, что он чуть было не поверил в достоверность своего перемещения во времени вопреки всем законам науки. Чудес не бывает. Это Антошин знал твердо. Кажущееся поначалу чудом раньше или позже получает вполне научное объяснение. Путешествия во времени ни в прошлое, ни в будущее — с точки зрения науки вещь принципиально невозможная. А если это так, а это именно так, то подвал, Степан с Ефросиньей, Шурка, девушка в смешной шляпке, Сашка Терентиев — всё это ему только, снится. Присниться может всякое. «Следы ранее полученных раздражений, зафиксированных в коре полушарий мозга, вступают между собой в необычные связи» — вот тебе и сон. Начитался в свое время книжек о Москве девяностых годов, насмотрелся кинофильмов, переворошил несколько комплектов пожелтевших и ломких от времени газет; потом все эти раздражения вступили между собой в необычные связи — вот он, Антошин, и оказался в дореволюционной Москве конца прошлого века. И то, что он во сне как бы проснулся и снова оказался во сне, тоже не так уж удивительно. Бывают ведь такие многоступенчатые сны, похожие на игрушечную матрешку. Раскроешь ее, а внутри нее другая, поменьше, а внутри той — третья, еще меньше. И такие сны бывают, когда ты знаешь, что все, что ты сейчас переживаешь, тебе только снится, и тебе даже занятно, что будет дальше…
Было еще совсем темно, когда Антошин снова проснулся. На этот раз его разбудило громыханье пустых ведер. Он увидел Ефросинью в шубенке поверх нижней юбки и в валенках на босу ногу: приехал водовоз.
Вскоре она вернулась, с шумом выплеснула воду в большую деревянную кадку, все еще сонная, раскрасневшаяся с мороза, вкусно позевывающая, снова исчезла за дверью с пустыми ведрами в крепких и красивых руках.
Проснулся Степан, крикнул:
— Вставай, Егор, ставь самовар!
С таким же успехом Антошину могли приказать приготовить к полету космическую ракету. В детском доме кипяток кипятили в «титане», дома, в Москве, первые послевоенные годы — в электрическом чайнике, потом — на газовой плите.
Выходит, сон все еще продолжался. И надо было решать, какую тактику применять в дальнейшем. Можно было, конечно, сразу пойти на открытый конфликт со Степаном, сказать ему, к примеру, что командовать собой он никому не позволит, и потом посмотреть, что из этого получится. А что получится? Скандал получится. Антошин вспомнил, как Степан накануне кидался на него с ботинком в руке. Нет, он ни капельки не боялся Степана. Несколько приемов самбо, и Степану придется просить пардону. Но, по совести говоря, это было бы неоправданным свинством. Даже если все это происходит с ним во сне. Степан относился к нему в общем вполне благожелательно. И кроме того, драка неминуемо поссорила бы его и с Ефросиньей и с Шуркой. Шурка ни за что не простила бы ему, если бы он поставил ее отца в смешное положение. Ох эта Шурка! Забавно, но эта рыжая пигалица уже всерьез казалась Антошину близким и родным человечком.
— Я кому говорю! — уже с некоторым раздражением повторил между тем Степан. — Ставь, говорю, самовар! Вернулась Ефросинья и вступилась за Антошина: Окстись, Степан! Человек только третий день из деревни, а ты ему — самовар раздувай!.. Ты его спросил бы, видал ли он близко самовар-то… У вас дома самовар был ли, Егор? — спросила она Антошина со, снисходительным благодушием женщины, достигшей уже в жизни кой-какого достатка. — Ты говори, не стесняйся.
— Что вы, тетя Фрося!.. У нас самовара сроду не было! — улыбнулся Антошин.
— Можно, я ему покажу? — выскочила из-за полога Шурка, вполне одетая, деловитая, полная кипучей энергии. — Ну, маманечка, ну, родненькая!.. Я ему сейчас… Я ему все как есть!.. Ты смотри, деревня, — покровительственно продолжала она, не переводя дыхания и не дожидаясь согласия матери, — ты учись, сынок (она не удержалась, прыснула), учись самовар ставить… Вырастешь, мне же спасибо скажешь… Значит, первым делом мы что? Первым делом мы вытряхаем вчерашнюю золу… Пошли во двор, будем на первый раз сообща вытряхать!.. В помойную яму… Ты хоть понимаешь, сынок, что такое есть помойная яма?.. У вас, в деревне, небось помойных ям и не бывает вовсе…
По случаю Нового года к чаю был подан ситный с изюмом. Пили долго. Ефросинья со Степаном вели разговор. Антошин молчал. Больше всего он боялся, как бы Ефросинья не завела с ним разговора о деревенских делах. Что, мол, в Титовке, как, мол, в Титовке. Как поживают их общие с Ефросиньей родичи, соседи, знакомые, кто за кого вышел замуж, кто на ком женился, кто овдовел, у кого кто родился. Пронесло мимо. Надо думать, разговор об этом был с ним раньше. Ведь, по ее словам, он в Москве уже третий день. Очевидно, в те два дня, о которых ему ничего не известно. Потом Шурке, наверное, вспомнилось, как Егор вчера читал табличку календаря, и она назвала его скубентом. Тогда Ефросинья полюбопытствовала, откуда это он такой хорошо грамотный, неужто это его попова дочка, Зинаида Иннокентьевна, учила? Антошин с радостью подтвердил, что именно Зинаида Иннокентьевна. Ефросинья похвалила попову дочку, пожалела, что она хроменькая и что ее за это замуж не берут, а все потому, что мужчины очень глупые и счастья своего ну вот ни столечко не понимают. Младшая попова дочка уж на что и тоща, и глупа, и язва злющая, а уже который год в попадьях… А старшая… Да будь я мужиком!.. — распалилась Ефросинья и так при этом грозно глянула на мужа, что тот с притворным испугом отшатнулся и заслонился от нее ладонями:
