Игорь Ткаченко - Эписодии одного Армагеддона

Мужики – кретины все поголовно, с малыми вариациями кретинизма. А женщины по моей классификации делятся на четыре подкласса: дикие; домашние; одомашненные, бывшие дикие; и одичавшие, бывшие домашние. Между любыми двумя из этих категорий не только симпатии и взаимопонимания, но даже простой терпимости быть не может. Поэтому диалог, имевший место в приемной шеф-академика, отличался удивительной лаконичностью и хорошо скрываемой эмоциональностью.

– У себя?

– Совещание.

– Давно?

– Нет.

– Я подожду.

– Зря.

– И все-таки.

– Как угодно, – прошипела из-за «Роботрона» куколка из тех, кто терпит, когда ее называют «рыбкой», «киской» и – спаси и сохрани – «лапонькой». Когда им хорошо, они неприступны, чтобы не продешевить. Но когда плохо, с готовностью падают под куст за пирожок с повидлом.

Мне было угодно подождать. Под пулеметный грохот машинки я прошла через приемную, села в кресло для посетителей, закинула ногу на ногу, вынула из сумочки сигареты и прикурила от «киска-рыбкиного» взгляда.

Пулеметная очередь прервалась, потому что зазвонил телефон.

– Конечно, а ты думал, кто-то еще?.. Долго жить буду… Нет, ты же знаешь, сколько у меня работы. И посетители постоянно… Нет, не смогу… А почему так?.. Еще один?.. Уже пятый?.. Какой кошмар, милый… Нет, не рассказывай, я боюсь… Может быть, просто бешеная собака?.. А почему ты так думаешь?.. Ты у меня такой умный… Да, еще бы, каждый раз… Я просто умираю… Нет, не одна… Нет, неудобно… Обязательно. На нашей скамейке… Да, сегодня… А потом выдвижение… Точно не помню… Хорошо, милый, сейчас посмотрю… Да, вот. Копилор… Нет, не знаю. Наверное, из этих… Обязательно прокатят. Никаких шансов… И я тебя… Очень. Везде-везде… И там тоже… Что ты, он совсем старый… И я тебя… Много-много-много… Неудобно… Ну ладно, мур-р-р…

Что, съела? Тебе-то не часто так звонят, а? Знаю я вашу породу, мяса толком поджарить не умеешь. Сигареты не наши, с черного рынка. Кури-кури, посмотрю я на тебя лет через десять. И свитерок не наш, заморская шерсть. Дурак какой-нибудь подарил. Не на свои же гроши купила, даром что диплом. Своих и на лифчик не хватает, то-то ты без него. Этим и берешь, пока молодая. А мне и без диплома хорошо. Деньги должен мужчина давать, зато приходит он ко мне после работы усталый и голодный, а у меня все уже на столе, и я сама красивая и ласковая. А что туфли новые мне шеф-академик подарил, ему знать не обязательно. Твои-то босоножечки все, отходили свое!

И вот с этим мне, скрипя сердцем, пришлось бы согласиться: босоножки пора менять. Удачно купленные прошлым летом на Побережье – единственное приятное воспоминание о том отпуске – они честно свое отслужили. Подошва еще ничего, а вот верх… Покупка новых окончательно развалит и без того пошатнувшийся бюджет. Разве что быстро написать заказанную статью. Да где их сейчас купишь – хорошие босоножки?!

Дверь в кабинет отворилась, и оттуда строем вышли запортупеенные и обпогоненные. Следом появился сам шеф-академик, проводил хунту до выхода и вернулся.

– Лапонька, до вечера меня ни для кого нет, ясно? А это, собственно…

Но я уже была рядом и, держа шеф-академика под локоток, направляла его в сторону кабинета.

Через пять минут он мне сказал:

– Вы удивительно хорошо выглядите. Как-то особенно свежо, юно…

– Умыто, – подсказала я, незаметно уворачиваясь от готовой опуститься на плечо шеф-академической длани.

– Вот-вот! Как яблочко после дождя.

А еще через пять минут он как бы невзначай накрыл мою руку своей лапищей и утробно пророкотал:

– А переходите ко мне в Институт. Поначалу многого не предложу, а там посмотрим. Вы, надеюсь, не замужем?

Еще через десять минут шеф-академик собственноручно выписал мне пропуск на все совещания в Институте, обслюнявил руку и выразил надежду и желание в скором времени и при более благоприятном стечении, а также в другой обстановке…

Брому тебе, старый хрыч, брому!

Я обещала и выражала уверенность и от улыбки сводило скулы. Потом гордо пронесла себя сквозь пулеметную очередь и в ближайшую урну выбросила платочек, которым вытерла руку, еще помнящую прикосновение волосатых, толстых, как сосиски, пальцев.

Мужчины…

И все, или почти все, хорошо. И все, или почти все, удается. И почти счастлива. Но что делать с этим «почти», от которого так тоскливо по вечерам и хочется выть на луну?

Ну все, хватит.

Острие клинка наливалось свинцовой тяжестью, клонилось к земле. Плечи ныли. Я понял: как ни старайся, удержать эту железяку я больше не в состоянии. Поднатужился, сунул клинок в ножны, и тотчас пропала сковывающая движения вязкая тяжесть, рассеялась пелена перед глазами и стихли гулкие удары крови в висках.

Штучки замора. Ни понять, ни привыкнуть к этому невозможно.

Я махнул рукой Роланду и в несколько прыжков забросил свое ставшее удивительно легким тело на каменистую площадку рядом с вершиной холма. И вот тут уже можно отряхнуть бурую пыль с рук, припасть к фляжке, смакуя теплую, отдающую ржавчиной воду. Я пил, пока вода не кончилась, и лишь сглотнув несколько раз всухую, сообразил, что фляга была последней, в машине ничего нет, и вообще, стоя почти на вершине холма, я являю собой идеальную мишень.

Я спрятался за обломком скалы и огляделся. На первый взгляд ничего подозрительного: рыжее холмистое плато, с севера на юг рассеченное глубоким свежим разломом. Ржавыми пятнами на склонах холмов – купы деревьев и колючего кустарника. Почти невидимые за дрожащим маревом Дымные Горы на востоке, и где-то там, у их подножия, дзонг Оплот Нагорный.

А еще дальше – город. И музыкальные фонтаны, и девушки на ярко освещенных улицах. А еще спекулянты и ученые, воры и рабочие, школьники, старики и стражи порядка. И останься я здесь, под этим проклятым небом, обо мне вспомнят два, ну, от силы, три человека. И то только потому, что я им остался должен.

Я выругался, но легче не стало.

Вверх я старался не смотреть. Казалось бы, небо как небо, и все-таки над замором оно другое. Все чувствуют, и никто толком не может объяснить, какое, но – другое. Словно бы холоднее и глубже, и… Чужое! Насквозь чужое и недоброе, как пристально изучающие тебя глаза недруга.

Ну и смотри, хоть лопни!

Я с треском развернул планшет, на глаз прикинул угол схождения, расстояние до каменной осыпи, откуда мы с Роландом начали разведку замора, и принялся наносить на карту его границы.

Добросовестный Малыш Роланд тем временем добрался до вершины холма и только тут опустил клинок, как подкошенный рухнул на землю, в пару глотков опорожнил флягу, вытряхнул капли на ладонь и обтер лицо, оставив на нем грязные следы.

– Ублюдство какое! – выдохнул он, с сожалением разглядывая пустую флягу. – Жарища, мокрый весь, а по спине мурашки бегают, будто справляю я малую нужду в тещин любимый кактус, а она сзади подкралась и наблюдает. Вот такие мурашки, клянусь Предыдущими! – Роланд сжал кулак и сунул мне под нос.

Пара таких мурашек затоптала бы меня насмерть, а он ничего, держится.

– И ведь свежий замор, дней пять-шесть, не больше!

Я кивнул. Мне осталось обвести намеченные точки линией, и работа будет закончена. Роланд был прав: все три обнаруженные нами замора были свежими, трава внутри них была точно такая же, как снаружи. Не появилась еще эта пакостная зелень и не расплодилась обычная в таких гиблых местах мелкая живность.

– И сильный. Вот ведь сильный! Я клинок еле в руках держал, так и подмывало зашвырнуть его куда подальше.

Роланд оперся спиной на валун, расшнуровал башмак, со стоном стащил его и вытряхнул набившиеся камушки.

– Каптер козлина! Вернусь – башку скручу. Подсунул-таки обувку на размер больше. Усохнут, усохнут, – передразнил он каптера. – Он у меня сам усохнет. Размера на три.

Он повторил ту же процедуру с другим башмаком, сунул в рот сигарету и чиркнул зажигалкой.

Я хмыкнул. Не было случая, чтобы Малыш Роланд не попался.

До него, наконец, дошло. Он выплюнул сигарету, и, с ненавистью глядя на зажигалку, не жалея красочных эпитетов выразил свое непростое отношение к проклятым заморам, где нельзя ничего поджечь, даже сигарету, к негодяю-каптеру, который вот-вот дождется, к легату Тарнаду, который не отпускает его, Малыша Роланда, на пару дней навестить сестренку, к Витусу, который взял моду торговать таким поганым пойлом, что его нужно вылакать ведра два, прежде чем почувствуешь себя человеком, к сестренке, которая могла бы отлипнуть от какого-нибудь хмыря, который еще схлопочет, и написать несколько строк брату. Досталось и мне, потому что я со слишком умным видом пялился в карту, хотя чего в нее пялиться, и так видно, что через неделю эти три замора разрастутся, сольются в один бо-о-льшой заморище, и тогда тут не то что с клинком, нагишом с шилом не проползешь…