Марина Воробьева - Тут и там: русские инородные сказки - 8
…Он шел по пескам, парил над раскаленной лавой, рубил мачете джунгли — неутомимо двигался вперед и только вперед. Улица регулярно переименовывалась, небоскребы усыхали до размеров мазанок, в оранжевом поднебесье парили дирижабли, в зеленом — летающие тарелки. Над едва заметной тропой висел транспарант «Долой дискриминацию!», над широким проспектом — «Даешь расизм к трехтысячному году!». И наконец — вот он, тот самый баобаб, раскинул игольчатые лапы у подъезда, к которому стремился Марк. Под ветвями столетнего дуба бренчали на балалайках старички в косоворотках. Марк в который раз уже люто позавидовал жильцам: за сутки подъезд не изменился, наверное, потому что рядом располагалась парковка, заставленная лимузинами. В подъезде, да и вообще во всем доме, ответственными квартиросъемщиками были комитетчики.
Марк поднялся на второй этаж, позвонил в дверь. Послышались шаги, потемнел стеклянный зрачок, щелкнул замок. Марк улыбнулся и протянул букет.
— Я не люблю фиалки, — сказала она, и Марк с ужасом понял, что принес горшок фиалок. Вечно с этими цветами проблема! Марк прекрасно знал, что она обожает розы, и потому каждое утро…
— Дай, — сказал Марк, и она послушно вернула горшок. В руках у Марка фиалки тут же превратились в пышную икебану орхидей, перевязанную нарядной ленточкой.
— Вот так лучше! — смущенно пробормотал он. — Да? Так лучше?
— Лучше, — кивнула она, но от подарка отказалась, да он и не настаивал, зная, что как только она прикоснется к гвоздикам, те сразу обернутся чертовыми фиалками. Определенно, цветы надо запретить как предмет, порочащий мужское достоинство!
— Войти можно? — спросил он. — А то что мы на пороге. Я по делу. Серьезному.
Она была такой… такой… В общем, Марк влюбился давно и безнадежно, и стоит ли описывать идеал женской красоты?
Она стояла в дверном проеме, прищурив красивые, всегда голубые глаза. На погонах печально блестели комитетские звезды.
— Войти нельзя. Тебя вообще как зовут? Сегодня?
— Марк.
— А вчера Сашкой звали, верно? А позавчера Толяном?
— И что?
— И ничего! Я-то завтра, вчера и сегодня была и буду Викой. Понятно тебе? Ты это понимаешь?! Я вынуждена, иначе совсем уж хаос! Но ты-то свободен, понимаешь?! Ты — СВОБОДЕН!! Живи, радуйся, свободный гражданин! — Она зарыдала, черные от туши слезы потекли по румяным щекам.
Марку безумно захотелось обнять ее, прижать к мускулистому плечу, но как назло плечи нынче были хлипкими и костлявыми. И потому он просто сказал:
— Я не хочу, слышишь, не хочу быть свободным. Я хочу связать себя узами брака.
Она молча захлопнула дверь. Опять.
Марк пожал мощными дельтами, неспешно спустился по лестнице и вышел на проспект. У приметной пальмы джаз-банда наяривала регги. Маляры, подвешенные на тросах к небесной тверди, рисовали кучери облаков. Таблица Менделеева внезапно изволила пошутить: индий с сорок девятой позиции сместился на пятьдесят первую, сурьма вообще неизвестно куда подевалась. Зато постоянная Больцмана вернулась к исконному значению, потому что зима. Все было правильно, все было верно.
Марк неспешно бежал-ехал-летел домой, в сталинку-вигвам-гнездо, чтобы утром начать все сначала в той же последовательности: чай-кофе, углы-магазины, она.
Кто-то скажет, что это опасно — изо дня в день одно и то же, вопреки заветам предков. И этот кто-то будет прав. Очень прав. И прищурится Митрич, встретив подозрительного соседа на лестничной площадке:
— Усиленно-свободные тюрьмы еще никто не отменял!
Марк приподнимет оранжевую каску над завитым париком. Он не боялся служаку раньше, когда впервые загремел в каталажку за привычку чистить зубы, не боится и сейчас, и впредь дрожать не намерен.
Марк знает рамки дозволенной стабильности.
…а в тайнике под ванной-душевой у него спрятана зажигалка, всегда способная зажечь огонь.
Тики Шельен
ФАНТАЗИИ В МАНЕРЕ ЗЕРО
(ГОРОДСКОЙ БЕСТИАРИЙ)
Бальтазар был волхвом и царем. Он прибыл из Африки, был черен, прекрасен собой и юн и Младенцу подарил золото. А что такого, в Африке золота завались, там алмазы валяются по дорогам, забиваются в сандалии, их вытряхивают оттудова, чтобы при ходьбе не мешали. Бальтазар из всех трех был самым простым и самым мудрым. К тому времени как Младенец вырос, кто воскурил тот ладан, куда девалась та смирна? А золото всегда нужно, особенно ежели кто бедно живет, ведь вот оно как, даже тележки не было, ничегошеньки не было. Молоко им и то пастухи принесли. Вот тут-то Бальтазарово золотишко и пригодилось поди. А смирна ваша — да тьфу на нее совсем!
И тогда Беренгарий, не желая спать и поэтому обижаясь на бабушку, спрашивал: а чего ж вы меня не назвали Бальтазаром? Я бы тоже был богатый! «Спи, — говорила бабушка, укрывая его потеплее и задувая свечку. — Спи, чего выдумал. Как отец велел, так и будешь, да поди и среди Беренгариев богатые были».
Бабушка и подумать бы не могла, как высоко поднимется ее Беренгарий. В отличном кафтане горохового цвета, с белым кружевным галстухом, чинной походкой идет он к месту службы — господин студент, сочинитель, умница, по средам и пятницам преподает математику и историю детям Густава Отто Фогеля, редактора журнала «Цветы досуга», где время от времени появляются солидные или легкомысленные статьи, все зависит от того, что за подпись стоит под ними. Бальтазар Ф., пожилой и основательный, предпочитает рассуждать о вопросах вечных, фундаментальных, слегка коснуться острых политических новостей, чуть-чуть намекнуть на тайные проблемы сильных мира сего, но вообще-то простая душа и держится в русле спокойных увещеваний. Франц Б. ветреник, забавник и кокетка, порой не брезгует и стихами, он учит красавиц, как быть краше, а мамаш — как не жалеть о миновавшей поре молодости. Но все вполне благопристойно, господин редактор весьма дорожит репутацией журнала. Есть еще один человек, благодаря которому Беренгарий не бедствует, — это Вальтер М., но его сочинения здесь не в почете, если даже они где и продаются, то исключительно из-под полы. Вальтер М. появляется редко, его основной интерес — пикантные сцены между дамами и кавалерами, иной раз между кавалерами и кавалерами, живое и бойкое перо его отчасти сродни одному французскому сумасброду, любителю шпанских мух и сомнительных наслаждений. Фантазии Вальтера М. порою публикует почтенный опрятный господин, он же передает прелестные конвертики с гонораром и каждый раз шутя просит автограф на квитанции. Он же извещает Беренгария о времени, теме и размере очередной порнографической повести, выражает надежду, что работа будет сделана аккуратно и в срок, как обычно.
Беренгарий поспешает на занятия с детьми, их трое: два сына редактора, погодки, смышленые и резвые подростки, да их приятель, сын государственного советника Крюгге. У стены жмется сморщенное коричневое существо в полосатой юбке и кофте с капюшоном, накинутом на голову. Существо сидит на полотняной табуреточке. Перед ним в глиняный сосудец напиханы наивные самодельные букеты. Мелкие поздние карлики-астрочки, такие же озябшие уродцы, как сама цветочница. Существо провожает Беренгария тусклым, почти безжизненным взглядом. Беренгарию ее смутно жаль, он даже думает, будет ли уместно бросить ей монетку или лучше купить букетик на обратном пути.
Ученики привычно пытаются улизнуть от уравнений, сажают кляксы и ноют, как наскучил им список императоров Священной Римской империи. Беренгарий строго смотрит на них, дети почтительно сникают. По окончании занятий, когда мальчики уже довольно вкусили от древа познания, господина студента просят пожаловать откушать кофею, что означает, что после почти семейного чаепития Беренгарий и редактор уединятся в кабинете, чтобы выкурить трубку-другую. Там же, среди клубов душистого дыма, за чашкой кофею либо душка Франц, либо господин Бальтазар получат заказ на статью, а кто именно — будет видно исходя из общей картины мира и очередной концепции журнала.
Беренгарий покорно глотает горячий несладкий кофе по-турецки, кивает и время от времени вставляет в приятную беседу пару слов, чтобы не быть уж совсем безгласным. Обычно господин редактор смакует божественный напиток и добродушно благословляет католического папу Климента за то, что тот когда-то благословил кофе, вот и от католиков есть польза. Господин студент традиционно улыбается традиционной шутке. Но сегодня Густав Фогель озабочен и даже несколько уныл. Он всерьез обеспокоен положением дел. Трудные времена, похоже, развлекать людей уже не так легко, как прежде. Чем бы таким позабавить нашу старушку публику, не придумаете ли, юноша? Журнал не должен лежать мертвым грузом по кофейням и почтовым станциям. Журнал не должен повторять то, что и так всем известно. Вот же весело было во время войны: любые новости расхватывали, как горячие пирожки, покупали и не жаловались, даже если пирожок оказывался слегка подсушен или вообще зачерствел. Что и говорить, люди любят, чтоб их пугнули хорошенько. Упаси нас бог от повторения этих ужасов, а все же один рассказ об осаде Дрездена всколыхнул все наше мутное болотце. Но как же мы сейчас сможем убедить этих гусынь и гусаков тратиться на наш альманах? Господин редактор смотрит на студента и своего автора с яростным ожиданием ответа. Беренгарий несмело отпивает глоток померанцевого ликера и спрашивает: «Может, писать гороскопы? Я бы мог отыскать сведущего…»
