Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
День зачинался ясный, никакой вялой мороси не предвиделось. Путь наш пролегал по районам, куда я производила лишь редкие и краткие вылазки: латексная мостовая была потерта, деревья на тротуаре неухожены и растрепаны, но куда милее, чем в деловой части столицы. Детишки, рассеянные по скверикам и газонам, щедро удобряли их. Из задней части одного андрееныша вылезла нерасторопная белая глиста, но тут же убралась назад. Он обтерся травой, натянул штаники; поймав мой взгляд, сделал ручкой и убежал, унося с собой образчик своей кишечной фауны. Жизнерадостная толстуха поистине квадратного сечения шла, подергивая задом в сарафане, и волокла за руку тощенькую девочку с одутловатым сине-смуглым личиком. Местная публичная мода на них обеих не распространилась: для нее было нужно хотя бы подобие нормального человеческого сложения. Те женщины, что соблюдали свой первозданный вид, – у них это становилось самодовлеющим занятием.
Дребезжали по выбоинам и по брусчатке автомобили бедняков – крытые мотороллеры с плохими рессорами и дурным запахом. На спирт для них явно не тратились, пили сами. Солярные батареи, несмотря на обилие солнечной силы, оставались роскошью, доступной Мартину, Шушанку и иже с ними. Зато фриссов тут было множество, не таких крупных, как в центре, и более художественной масти: гнедой, буланой, соловой, пегой, изабелловой и даже, что меня удивило, – редчайшей игреней, так похожей на масть тутошних двуногих аниму. Отбраковка шла вразрез с теми представлениями, которые сохранились у меня со времен моей прошлой жизни. Лошади впрягались в тележки на резиновом ходу – перевозили белье из прачечных, овощи от зеленщика, хлеб от булочника. Мелкие дельцы из юридических и сыскных контор и банковских филиалов бегали трусцой в своих многокарманных шортах. Деловые воры и степенные мафиози местного розлива щеголяли в смокингах, нарочито бесформенных – ирония над высшим сословием. Ножи и пневматические трубки с ядовитой стрелкой были оружием компактным и в такой маскировке не нуждались… Проститутки от сглазу кутались в огромные шелковые шали поверх длиннейшего «платья-перчатки», обтягивающего руку до кисти, ноги – до кончиков сандалий, шею – до подбородка. И кругом роились кауранги, небрежно чесанные, тощие, с меланхолическими медово-карими глазами, обведенными по радужке желтым радиоактивным ободком.
Мы с Бэсом решили в гостиницу не ходить: комфорта, по словам кошек, никакого, а документ потребуют. У него был нататуирован на пузе кодовый регистрационный номер, сложная анаграмма Шушанкова имени, однако намек на опального аристократа был нам небезопасен. Я же в бытность мою в Замке выправила себе на всякий случай андрский вид на жительство в пределах страны – самый престижный, обычные ограничиваются фермой, городом или краем. Только первое, что я хотела скрыть, – это саму себя. Так что мы посматривали на те объявления о сдаче частных квартир, которые выглядели наименее притязательно. Цены на квартиры и комнаты в доходных домах были приписаны внизу объявлений и никак не устраивали мою сквалыжную натуру, но я отмечала способ печати или ручного письма, качество бумаги и пластика. Беден стиль – беден и владелец, авось договоримся.
– На худой конец нагрянем к Молчунам, – то и дело говорил Бэс.
– Или, может, в дворянскую коммуну напросимся, – вторила я.
– А что, это идея, – произнес он без большого азарта, когда мы в двадцатый раз сличили полиграфическое качество назаборной надписи с обозначенной там цифирью. – Кауры кучкуются как раз при здешних мунках, и уж кто-кто, а они бумаг не потребуют, ни те, ни другие. Им сразу видать, кто ты и что ты. Я сам-один, без вас, ина Тати, факт туда бы направился.
– И это поистине новое, – подвела я итог. – Что ж, веди нас, тебе и карты в лапы!
…Здесь был выбитый пустырь, наверняка самое низменное место Семихолмия. Кузни и мастерские, несколько полузаброшенных в будни торговых рядов: мунки разъезжали с кое-какими несерьезными сувенирами по всем злачным местам столицы, это было дешевле, чем продавать их на комиссию в андрские модные лавки, а здешний рыночек был к тому же рассчитан на тех, кто желал вблизи полюбоваться на «чумазое ремесло». Поселения каурангов стояли на подступах к двух– или пятиэтажным хибарам мунков, а посреди самих «стайных построек» в почти таких же конурах, палатках или подержанных фургонах (разумеется, еще колесных) мунков ютились бомжи, настоящие, с маленькой буквы; их еще называли «беспривязными». Народ это был добродушный, из-за крайней нужды относительно мало пьющий и по той же нужде трудолюбивый – стандартные собачьи жилища знаменовали венец их творческих усилий, – а к тому же вовсе не грязный. Мункам платили деньги за воду: столько-то ведро хлорированной питьевой с приносом, столько-то – без. Кроме того, кауранги примерно раз в две недели загоняли своих подопечных в лежащее неподалеку озерцо; ключи, которые его подпитывали, были теплыми и пахли сероводородом, целили язвы и изгоняли блох и вошек. Тряпье полоскалось тут же, им легко обменивались. Попасть сюда – значило стать совершенно неотличимым от других.
Бэс, который взял на себя роль моего руководителя, отдал почти все деньги старшине собачьей коммуны, договорился о шалаше, очаге и кормежке – и мы продолжили наше незаметное и тусклое существование. Мы ждали, твердо зная, что ждать осталось недолго.
Псы поговаривали, что перед коронацией устроят полицейскую облаву, и потому готовились нагрянуть к Большим Мункам, которые умели отлично постоять и за себя, и за других, – тем более, что андры в них нуждались. Операции такого рода были отработаны до деталей – кто, когда и куда бежит: вплоть до того, что в иных квартирах резервировали угол и имели ключи от подвальных замков. Спасались, однако, не все – кое-кого хватали и грузили в черные автобусы, неудачника и строптивого могли и вовсе подстрелить на месте. Ходили россказни и пострашнее: будто бы во время свадьбы деда Мартина изловили в Шиле-Браззе добрую половину манкаттов и сожгли на костре как «дьяволово семя». Я знала, что именно таким образом была отмечена коронация Елизаветы в Лондоне, и надеялась, что инсанское влияние с тех пор облагородило местные нравы.
Но надеялась не так уж чтоб очень.
Перстень Перигора, кольцо вечно возрождающейся Вселенной греет мою руку залогом неведомого и близкого решения. «Только покажите его кому-нибудь из наших, – сказал коваши, – только покажите…»
В глубину Шервудской дубовой рощи позвали Серену, деву-воительницу, валькирию и амазонку, вкрадчивые голоса, неслышные для андров. Нареченную, сговоренную невесту отбить от бдительных сторожей, от подобострастных лакеев, что евнухами ходят по пятам, – трудно. Только и она своенравна, и королева Эрменхильда, понаторевшая в дворцовых интригах, весьма хитра, а под явный арест никто никого из них обеих не сажал.
– Она не овца, чтобы ее пасти, скорее волчица, – говорила Эрмина. – Хотите при молодой королеве удержаться – не перечьте ей. Разве для ее охраны не довольно меня и моих дуэний? Разве нет вокруг двойных стен, лабиринта комнат, ловушки главных ворот?
– Высокая госпожа, – отвечали ей царедворцы, – мысль Немтырей идет поверх всех стен и сквозь все запоры, и мы не знаем, в кого она нацелена, чтобы поразить.
– Поразить? Это что же – меч или стрела? А если она и ударит, что вы сможете ей противопоставить: невидимый купол, как при моем покойном муже, чтобы поморить тут все живое? Для сохранения лица делайте вид, что не боитесь ни черных мунков, ни черных манкатт – ничего. Отвага – лучшая защита.
Эрмина, суровая мыслью и трезвая на язык Эрмина лукавит, для того ей и понадобился былинный слог. Ничего и никем из говорящих не сказано о тех, кто уже поймал тайный зов Великого Мунка и ему повинуется.
– Дочь моя Серена, – говорит она твердо, оставшись наедине с девушкой, – ради тебя пришли в Замок вестники, неся некую весть. Я не хочу знать, о чем она, но издали посторожу, чтобы вам не помешали. Поверь, тебе стоит ее услышать.
(А о том, что Серене ничто не угрожает, королева-мать не говорит. Ибо Серена не знает страха.)
– Вы в первый раз назвали меня дочерью…
– Я мать сыновей, а хотела девочку. Вот поэтому.
– Тогда вы простите мне, что я не зову вас матерью?
– Конечно. Мать одна, как сердце в груди.
– Госпожа Эрмина, ваш сын публично запретил вам заражать мой слух сомнениями.
– Разве я это делаю? Я ничего такого тебе не говорю, – Эрмина улыбается. – Назвать своим ребенком – призвать к повиновению, отказаться признать свой материнский авторитет – точно поставить подпись под твоей личной Декларацией Независимости.
– Я решила стать женой Мартина, а до того обручиться. Обручение – сильный обет, я спрашивала, и это меня не пугает. Мы с ним хотим не войны и не мира, не счастья и не печали, а исполнения его, Марта, судьбы. Понимаете меня?
