Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

В больнице я провел немного, два дня. Просто понаблюдали, нет ли сотрясения, и отпустили. Мама настаивала на охране моей палаты, но мент только усмехнулся:

— Мы не в Америке.

Так что мама сама дежурила в приемном покое двое суток. Врачи разрешили.

Потом на неделю стало тихо. Я даже подумал, что ее либо окончательно урезонили, либо вообще посадили: нападение и побои все-таки. Но последующие события показали, что все обстояло совсем не так.

Я только сошел с троллейбуса и направлялся в сторону дома, как услышал сзади пришлепывающие шаги. Шел довольно неслабый ледяной дождь, поэтому оглядываться не хотелось. И тут спину пронзила резкая боль. Я упал в грязь, чьи-то руки плотно вдавливали меня в лужу. Потом еще удар, острее и больнее прежнего. И это последнее, что чувствовал я тогда.

— Теперь ее точно посадят, — мама сидела у койки и гладила меня по воспаленному лбу, — подполковник сказал, что это уже за всякие границы выходит.

На этот раз в больнице я пробыл полтора месяца. Врачи сказали, что только благодаря чуду и толстой куртке нож не достал до легкого, а застрял в ребре.

Людкиной матери дали год. И только. Мама рассказывала, что на суде она кричала, что все равно найдет меня и через год отомстит за свою дочь. И не было никаких сомнений в том, что так и будет. Оставалось лишь ждать, когда пройдет этот год. А потом… Тогда мама предложила уехать, на свою родину, на Украину. Там у нас даже жили какие-то родственники, о которых я прежде слышал, но никогда не придавал этому факту особенного значения.

— И никому не скажем. Я даже на работе никому не скажу, куда поеду. Эта нас теперь нигде не найдет.

В самом конце февраля мы уже сидели в купе, все вещи были отправлены контейнером на новое место, а поезд со стуком с каждой секундой уносил нас — прочь от прежней жизни, от квартиры, где я провел всю свою жизнь, которую теперь продали совсем чужим людям, от моей комнаты, в которой прошли такие странные, такие радостные, такие тяжелые дни и вечера… ото всего знакомого, теплого и привычного. Впереди было что-то; несомненно, оно было. Но пока это оставалось лишь в неясном будущем, там, за семафорными огнями, размытыми февральским туманом.

Тополь лежал с закрытыми глазами, чувствовал, как кружится, кружится его тело на полу сарая. Из воздуха снова стали выкачивать кислород, разболелась голова. Сначала тупо, едва заметно, но постепенно боль из простого нытья превратилась в раскаленный штырь, который вонзили в затылок, а вышел он изо лба. Да так и остался торчать. И каждое движение отдавалось во всем черепе. И снова зашептало. Но теперь — будто бы изнутри головы. Тополь уже не сомневался, что галлюцинация. Слов по-прежнему не разобрать, но звучало угрожающе. Его обещали убить — это было ясно и безо всяких слов. И никуда не убежать, никуда не деться от этого шепота.

Тело поплыло, голову окружило глухой ватой, и ни один звук не проникал снаружи. Только шепот внутри головы, только этот шепот. И даже не пошевелиться, и глаз не открыть — тело не слушалось, будто находясь в вязком, глухом коконе.

Потом вдруг немного отпустило. Даже можно было открыть глаза.

Костер качался где-то вдали, вокруг темно, грохочет что-то, шумит. Это ливень, ливень шепчет. Вот лежат люди. Они устали. Их надо похоронить, они так устали жить. А снаружи теперь много воды. Она успокоит и охладит. Нужно всего лишь встать и идти.

Тополь приподнялся и на несгибающихся ногах зашатался к выходу. Никто не остановил его: всех свалил сон.

На улице лило. Ветер рвал деревья, небо с треском прорезали белые жилы молний, выхватывая на мгновение мертвый поселок из темноты.

Тополь сделал несколько шагов, не удержался в грязевом потоке, упал. Ледяной ливень хлестал по лицу, но не приводил в чувство. Через некоторое время Тополь все же приподнялся и на четвереньках пополз из деревни: отчего-то казалось, что именно там и будет спасение. Прогрохотала очередная вспышка, осветив вытянутую человеческую фигуру на холме.

Тополь замер, всматриваясь в фигуру. Что-то знакомое было в ней. Но глухая ночь снова поглотила все вокруг. Тополь пополз к холму, в голове уже не просто шептало, а оглушительно шипело, свистело, кипело. Он достиг холма и едва вскарабкался по скользкому склону. То, что показалось человеком, было длинным высохшим деревом, одиноко вытянувшимся на вершине. Натужно скрипели ветви, трещало внутри высохшего ствола.

— Чего же ты ждешь? — послышался сзади голос.

Тополь оглянулся. Молния осветила совершенно черный силуэт сталкера, тот будто весь состоял из одной сплошной черноты. Ни складок одежды, ни черт лица.

— А что я… могу? — выдавил Тополь, задыхаясь.

— Прежде не смог, теперь же пришло время, — голос черного был глухим, но отчетливо слышался сквозь треск грозы, звучал будто внутри головы Тополя.

— Ты кто?

— Теперь важно только, кто ты.

И в грязь упала толстая веревка.

Тополь поднял ее, на конце болталась туго скрученная петля. Он поднял голову, черный безмолвно стоял. Натужно продолжало скрипеть дерево.

— А я не буду. Я не буду, не буду, не буду.

— А что у тебя осталось кроме?

Митин некоторое время на хотел открывать глаза. Свет пробивался сквозь прикрытые веки, но так не хотелось оказаться в реальности. Только что он сидел на скамейке в осеннем парке и слушал шорох листьев под ногами редких прохожих. Ослепительно синее небо висело над головой, было не по-осеннему тепло. Куда-то ушел Мартинсон, а Митин ждал его здесь. Но вокруг стояла такая чудесная погода, что ужасно не хотелось, чтобы Мартинсон возвращался. Тогда пришлось бы подниматься, куда-то идти…

Потом это все стало растворяться, Митин понял, что просыпается, но ничего не мог поделать. Он чувствовал, что возвращается в не очень хорошее место, где не будет этого парка и этой звенящей синевы.

И вот он снова здесь. И нет никакой возможности вернуться обратно. Никогда не вернется он на ту скамейку и не будет безмятежно слушать листья.

— Куда кореш твой утек? — послышался голос Клеща.

— Что? Какой кореш?

Но уже понимал, что Тополь пропал.

— А что ты меня спрашиваешь? Ты должен был дежурить. Уснул, гад?!

— Сам ты уснул, — огрызнулся Клещ, — а я обход делал. А как пришел — так и нет его. А только что тут был.

Митин резко поднялся. Сна как не бывало. На улице нудно поливало дождем, из дверного проема тянуло холодом.

Место Тополя было пусто. Но оружие лежало тут.

— В самом деле, куда это его понесло…

— В сортир, наверное. Без автомата ведь пошел.

— Значит, придет скоро.

— Ходить может — значит, когти отсюда рвем сегодня же. Мазы нет больше тут рассиживаться.

Митин ничего не ответил. Уходить, конечно, надо было, но куда? Этот вопрос так и оставался нерешенным. Снова бродить по окрестностям, чтобы опять и опять возвращаться в поселок? И эти сферы. Что-то подсказывало, что решение скрыто именно в них. Неспроста они здесь понавтыканы. Но проверить можно лишь одним способом. И только один раз.

Клещ подбросил хвороста в угасающий костер.

— И льет, и льет…

— Да…

— Зато вода будет.

— Зато вода.

Минуты шли, но Тополь не возвращался.

— Да что-то с ним случилось ведь, — Митин решительно поднялся и взял автомат.

— Понос продрал, вот и случилось. Или рыгает где-нибудь под кустом.

— Да пошел ты.

Митин вышел под дождь и огляделся, пытаясь угадать, в какую сторону мог направиться Тополь. Долго гадать, впрочем, не пришлось. На возвышенности, на фоне грязного неба отчетливо чернел силуэт кривого дерева, а на нем…

— Ах ты, чтоб тебя!

Митин рванул вперед, поскользнулся, едва не упал, отбросил автомат и, с трудом выдирая ноги из грязи, побежал к холму. Клещ удивленно выглянул из сарая, сплюнул и нехотя пошел туда же.

Ветер раскачивал рассохшиеся ветки, но, кроме из скрипа, с той стороны слышалось еще что-то. Митин бежал; раскачиваясь, приближался мертвый Тополь; и смутный страх начинал охватывать ученого. Нет, он не боялся мертвецов, но и сам не мог бы сказать, отчего вдруг нахлынул страх.

— А ведь он шепчет нам что-то… — за спиной стоял мертвенно бледный Клещ, распахнутыми глазами впившись в ту сторону.

Митин прислушался. Действительно, от трупа будто бы слышался неясный голос, неразборчивый и ровный. Но Тополь висел лицом к ним, так что было отчетливо видно, как не шевелится его полураскрытый рот.

— Я не пойду туда, — Клещ начал медленно отступать вниз по склону.

— Надо же его снять.

— Я не пойду туда, он там разговаривает…

— Не говори ерунды.

Митин сделал еще несколько шагов вперед, но вдруг пронзительный ужас охватил его. Непонятный, беспричинный ужас. На миг ученому показалось, что мертвец начал открывать глаза. Ветер качнул труп.