Юрий Козлов - Ночная охота
— Соглашательство… в чем? — удивился Антон.
— Теоретически чувство сменяет чувство, — продолжила Зола. — Неистовую веру во что бы то ни было, как правило, сменяет абсолютная пустота. Где абсолютная, так сказать, постидейная пустота, там соглашательство… с чем угодно, в особенности с тем, что неизмеримо хуже, чем то, что было раньше. Вы с ней — опасные люди. Вас надо расстрелять, — со странной серьезностью рассмеялась Зола, — и немедленно.
Разговор зашел в тупик. Продолжать его дальше смысла не имело. Антон держался из последних сил, чтобы не рухнуть на кровать в одежде. Зола, напротив, была бодра, полна жизни.
— Но ведь в библиотеке, — шепотом произнесла она, — не осталось ничего ценного. Монти…
— Там история, там… все! — прошипел Антон, косясь то на дверь, то на телефонные аппараты.
— Бумага, — презрительно скривилась Зола, — никому не нужная макулатура. Монти хотел сжечь, я еле отговорила.
— Монти хотел сжечь историю? — нервно засмеялся Антон. — А я, — перевел дух, — хочу отменить земное притяжение!
— А ты его почти и отменил этой своей… как ее… — поднялась с кровати Зола.
Она, как обычно, спала в чем мать родила. Или Антон давно не видел живого женского тела, или же Зола снова взялась за себя — ни живота, ни складок. Она перестала быть толстой и неопрятной тетей Салли, а Антон и не заметил. Он обратил внимание, что его подруга сегодня трезва и сосредоточенна, как никогда.
— Ничего я не отменил, — опустился в кресло, словно провалился в обморочную пустоту. — Иду по краю в тумане, жду смерти…
— Я бы могла пойти с тобой, — остановилась рядом, погладила его по голове Зола, — но я не понимаю и, стало быть, не вижу твоего краешка. А когда человек не понимает и не видит, ему не удержаться на чужом краешке. Что ты там вычитал, в этой библиотеке?
— Я? — С трудом вырвался из обморочного сна Антон. — Все, что хотел. В общих, конечно, чертах. За исключением последних ста лет. Но думаю, за сто лет мало что изменилось.
— Сто лет — это три поколения, — заметила Зола.
— У меня есть ключ! — громче, чем собирался, произнес Антон.
— К чему? — спросила Зола.
— Ко всему, — Антон почувствовал, что засыпает, вязнет в кресле, как в болоте. — К ничему…
Очнулся спустя какое-то время в кровати — раздетый. Зола сидела в кресле, смотрела на него.
— Ты знаешь, что такое развитой социализм? — спросил Антон.
— Понятия не имею, — ответила Зола, — но боюсь, скоро вспомню, что такое онанизм. Ты совсем не обращаешь на меня внимания.
— Почему ты не спишь? — В последнюю неделю время в голове у Антона спуталось, но за шторами сейчас было непроглядно, следовательно, ночь еще не закончилась.
— Я всегда плохо сплю, если с вечера не выпью свой, так сказать, night cap. Уже две недели подряд не могу заснуть.
— Две недели не пьешь? — не поверил Антон. — С какой такой радости?
— С величайшей в жизни женщины, — серьезно ответила Зола, — я, видишь ли, беременна. Бог даст, сынок, рожу тебе сынка.
39
— Дед, — спросил однажды Антон, — есть места, где люди читают свободно — что хотят и когда хотят?
— В Антарктиде, — широко зевнул Фокей, — наверное, у нас в столице. Правда, я там не был. А вообще, везде, где остались книги, там и читают. Думаешь, их прячут в библиотеки, чтобы не читали? Хрен! Чтобы не изорвали, не извели! Вон ведь чего пишут, — понизил голос дед, — раньше на улицах стояли… телефоны-автоматы!
— Так ведь и сейчас стоят банкоматы, — возразил Антон.
— Стоять-то стоят, — покачал головой дед, — да только если без магнитной карточки возле него задержишься больше чем на двадцать секунд, он же, гад, стреляет!
Фокей перестал нравиться Антону. Похоже, старик держался, пока некому было передать тайну — последнее время Антон, впрочем, начал сомневаться: тайну ли? — а как только передал, начал стареть, разлагаться на глазах. Дед пьянел с полковша браги, засыпал посреди разговора, ходил, еле волоча ноги, хотя недавно еще прыгал как мальчишка. Вероятно, с точки зрения психологии это было объяснимо, но Антон опасался, что старик помрет, а у него самого вряд ли будет пятьдесят спокойных лет, чтобы разобраться в компьютерной реальности.
Дело в том, что сами по себе знания истории ничего не решали и не давали. Только рвали душу да усугубляли ощущение бессилия. Единственным — невидимым — рычагом, воздействующим на действительность, Антону отныне казался безликий поток закодированной в цифры информации, текущий по неведомым каналам в столицу и обратно. То была настоящая река власти. Хотя Антон и не понимал, какая такая информация непрерывным потоком льется из провинции в столицу и из столицы в провинцию. Кто ее собирает, отправляет, принимает, обрабатывает и анализирует? Кому вообще нужна эта сложная информация, когда жизнь вокруг безнадежно проста и убога? Почему компьютеры находятся в каком-то пыльном подземелье, а не в просторных залах белого дома?
— Ну да, поставь там, — разъяснил Фокей, — в первую же перестрелку разнесут.
В загадочную реку и вознамерился, не зная броду, сунуться Антон, чтобы изменить ее течение, сделать справедливость необратимой не только в провинции, но и во всех провинциях страны, включая столицу — неведомый город Нукус, где ходила самая стабильная валюта государства, кара-рубли. Фокей утверждал, что когда-то держал в руках банкноту в сто кара-рублей. «С одной стороны то ли твердая бумажка, то ли мягкий пластик, — поведал Фокей, — с другой… черный завитой волос!» — «Да банкнота ли это была, дед?» — рассмеялся Антон. «Не хочешь, не верь!» — обиделся дед.
Антон не сомневался, что компьютерные рычаги эффективно действуют до сих пор. Надо только уяснить, как ими пользоваться. Река власти течет в автоматическом, некогда заданном, независимом от воли и желания людей режиме. Иначе давно бы растеклась болотом, пересохла со всеми своими газетами под названием «Демократия», грозными Центризбиркомами. Должно быть, компьютерная река власти была материализованной высшей волей. Под ней самоукреплялись непонятные структуры, вроде газет под названием «Демократия», грозных Центризбиркомов. «Клин клином вышибают», — вспомнил древнюю пословицу Антон. Точно так же — отряхнув со своих ног пыль логики и разума — как компьютерная реальность в реку власти, река власти в жизнь — собирался он вонзиться в святая святых машины мирозданья, в самое электронное сердце свободы, демократии и рынка. Только тогда появлялся призрачный шанс…
На что?
Но без Фокея это было невозможно.
Машина мирозданья, похоже, не воспроизводила ничего, кроме двух встречных потоков — информации и власти. Но кто держался за рычаги? «Неужели власть это всего лишь… информация?» — думал Антон. Нет, тогда все было бы слишком просто. Что толку, что сейчас Антон владеет исключительной, как ему представляется, информацией? В лучшем случае его с интересом выслушают, но — что гораздо вероятнее — пошлют подальше. Даже если его информация превратится в ходящую меж людей легенду, она будет иметь весьма относительное отношение к действительности. И уж никоим образом не приведет его к власти. К власти ведет другая — закодированная, тайная, недоступная ничьему пониманию — информация. Может, и не информация вовсе? — сомневался Антон. Но тогда что?
От Фокея Антон знал, что за пятьдесят лет программы ни разу не обновлялись. Фокей был совершенно уверен, что система функционирует как бы в саркофаге, в мертвом костяном режиме.
— Не хочешь же ты сказать, что нами управляют компьютеры? — помнится, воскликнул Антон. — Что они самостоятельно принимают решения?
— Самостоятельно» не самостоятельно — не знаю, — зевнул Фокей. — Знаю только, что на дне компьютерной реальности три камня — свобода, демократия, рынок. Все решения, следовательно, принимаются так, чтобы над камнями никакого водяного шевеления, никакой тревоги. Потому-то у нас всегда и навечно — самая свободная, самая демократическая, самая рыночная страна! Мы просто не можем свернуть с этого пути! Нам, — нехорошо засмеялся Фокей, — некуда сворачивать.
Антон понял, что надо спешить, пока Фокей жив и в относительном разуме.
— Мы составим новую программу, дед, — сказал он, — введем в компьютер и… — не договорил, заметив, что дед блаженно дремлет, пустив слюну.
Антону показалось, что он опять в гремящем, несущемся сквозь пространство вертолете, только на сей раз без штурвала и компаса. Вместо штурвала и компаса — непроглядная черная дыра, откуда свищет ветер и пахнет смертью.
40
Чувство опасности, скорого конца не оставляло Антона. Он как будто ходил под огромным убивающим глазом, который все видел, но пока почему-то щадил его. И сейчас в осенней южной ночи огороженного правительственного квартала он ощущал над собой скорбный нависший взгляд. Только непонятно было: мужской или женский? Если Антон думал о Слезе — сотруднице СБ, курирующей местную компьютерную реальность, — взгляд казался женским. В нем как будто мелькало сострадание, влажно поблескивала слезинка. Если о Гвидо, Николае, в меньшей степени капитане Ланкастере — взгляд представлялся мужским: пустым, злым, ненавидящим. Иногда же взгляд был неизвестно каким — как смерть — вне земной жизни и, следовательно, вне пола.
