Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия
– Идем, идем, – говорил Ваня. – Не пожалеешь…
Он затащил ее в сарай, сильно обхватил руками, а ногой, пяткой, прихлопнул дверь. Наташа обмякла в его руках и закрыла глаза. Она как-то один раз была пьяная, так вот сейчас чувствовала себя точно так же, только еще всю крутила сладкая истома. Ваня целовал ее в шею, отчего было ужасно щекотно и томительно, и она тихо смеялась и взвизгивала, и не узнавала свой голос. Она почувствовала, как ее кладут на что-то мягкое и шуршащее, как его руки хозяйничают на ней…
Но тут послышался скрип и треск распахнутой настежь двери и возглас:
– А-а! Здесь они! Я так и думала! Ты что же, пес бесстыжий, на моем месте всех девок решил делать?
Ваня вскрикнул, так как Варя огрела его по башке увесистым дрыном, вскочил и по-женски закрылся руками. Но Варвара не стала бить его по лицу, а точным движением ноги сильно ударила в кобелиное место. Иван взвыл и сел на пол.
– И ты туда же! Господи! Да ты титьки сначала нагуляй, а потом уж…
Наташа выбежала из сарая и, не помня себя от страха и сгорая от стыда, побежала по сугробам, не разбирая дороги. Над нею распростерлось огромное синее небо, все в звездах, как в грядущих светлых надеждах, и под ним было совершенно все равно, куда бежать. На ее счастье бабушкин дом был на пути, а так и спросить было некого, везде уже спали. Она не стала ничего есть, сразу же залезла в постель. Ее всю трясло, хотелось и плакать, и смеяться. А когда бабушка спросила ее что-то, она, заикаясь, сказала, что замерзла.
– И девчата тоже все замерзли, – почему-то приплела она девчат, хотя бабушка сама проводила их из хаты, пока не совсем поздно стало.
– Ванька не приставал? – проницательно взглянула на нее бабушка. Эхе-хе, проницательность наша, проницательность! А ты-то – не детище ли наших грехов?
– Не-ет.
– Смотри, девка, этот парень почище Жана-Луя будет. Да и не его опасаться надо – Варьку. Ох, глаз у ней! Прошлым летом Никодим Кудыкин чем-то ей не угодил, так она на двух его свиней и на всех курей порчу навела. Ох, сердечная, как тебя трясет-то! Отвыкла в городе от наших просторов. Вот тебе чаек успокоительный, попей и спи. А завтра, живы будем, баньку истопим. Чай, давно не парилась? Ну, спи-спи…
Утром пришла Варя и, как ни в чем не бывало, посидела, покалякала, не отказалась от чаю и вообще чувствовала себя как дома. А Наташе было и стыдно, и страшно глянуть ей в глаза.
– Ну что, Варя, париться будешь с нами? Я баньку ближе к вечеру истоплю. Наташе я плохая напарница, а вдвоем вам славно будет.
Варя серьезно посмотрела на бабушку, потом на Наталью и согласилась. И голос ее стал вновь воркующий и завораживающий.
– Ты, бабусь, может, и плохая, а я – хорошая на-парница, – сказала она.
– Вечно ты все слова исковеркаешь! – махнула рукой бабушка. – Ой, девоньки, вы тут сидите, а я прилягу. Наколготилась, моченьки моей нет. А полчасика-часик полежу, можно будет и баньку начинать топить.
– Я помогу, – сказала Варя.
– И я, – поддержала Наташа.
Бабка, кряхтя, улеглась и, похоже, тут же задремала. Варя взяла Наталью за руку и, глядя ей в глаза, сказала:
– Я на тебя, Наталья, зла не держу. И ты на меня не обижайся. Наше дело бабье: ведут – не брыкайся, бросают – не цепляйся.
– А что же сама в Ванюшку вцепилась?
– Нужен он мне сто лет! Он, паразит, вздумал мне за Никодима мстить! Я ему покажу месть! Ты только не лезь меж нами. Потерпи, тебе мало осталось. Уедешь скоро. Там… сколько тебе влезет.
– Я сама не думала, что так выйдет.
Варя изучающе поглядела на нее.
– Ладно, схожу за квасом, он у меня особенный, после него и баня, как любовь, и любовь, как баня.
Банька была небольшая, с крохотным предбанником, с маленьким окошком, размером с девичий зад, и парилкой на двоих, от силы на троих не особо толстых посетителей Жар материально и равномерно охватывал все тело, и из него материально и равномерно проступал гладкий пот, изгоняющий из тела и души всю гниль и сажу болячек, болезней и тревог.
Бабушка сделала один заход, покряхтела, попричитала по годам своим, ополоснулась, передохнула в предбаннике и, укутавшись в одеяло, засеменила домой «понежить кости». Девушки продолжали париться, радостно и по-молодому упруго и ненасытно. Квас и правда был особенный: после него тянуло в парилку, а после парилки тянуло к нему.
– Эх, Натка, вот сейчас самое то – завалиться на перину с каким-нибудь Жаном-Луем. Не пробовала? Ну, какие твои годы! Испробуешь еще. Обязательно после баньки спинкой попробуй. Ох, продирает! Дай-кось покажу, как веничком париться надо. Не просто махать да бить, а чтоб жар до нутра доставал, чтоб кожи не обжигал и следов не оставлял.
Варя показывала, как это все надо проделывать, пересыпала свою речь всякими байками весьма вольного содержания и в самых причудливых выражениях, и ее голос действовал на Наташу почище веника и кваса, разжижая в ней все, что стыло годами, что будоражилось разве что девичьим, неадекватным реальному процессу, воображением.
Напившись квасу, зашли в четвертый раз. Наташа легла на живот, расслабилась, горячая волна прошлась по спине, по бокам, по ногам до пяток и обратно. Жар доставал до таких сокровенных глубин ее организма, о которых она и не подозревала. Собственно, тело ее уже парило в воздухе и представляло собой как бы воздушную массу, созданную из двух встречных потоков: жара парилки и жара организма.
Над ней ворковал приятный голос Вари, он будто обладал, как пар, материальной силой и гладил ее, успокаивал, усыплял… У Наташи вдруг поплыло перед глазами, тошнота подступила к горлу. Она с трудом приподнялась и села, уронив голову на колени, не в силах встать. Тут ее как бы обдало жаром. Она встрепенулась, глянула – в парилке она одна, Вари нет, и вообще вроде как ничего больше нет, только эта слабость и желание упасть на пол и забыться в приятном сне. Наташа встала, сделала шаг к двери и потеряла сознание…
Очнулась она в предбаннике. Она сидела на полу, прислонившись к стене, а бабушка брызгала на нее изо рта водой и крестила, шепча что-то. За ноги хватала струйка холодного воздуха, просачивающегося в дверь бани.
– Ох, слава тебе, господи, очнулась! Нет и нет вас. Думаю, случилось что, и сюда. Глядь – ты лежишь на порожке. Видно, как свалилась, так дверку-то и раскрыла. А то там спеклась бы без всяких сомнений. Варька-то где?
– Не помню. Кажется, помылась и ушла, а я еще ополоснуться захотела…
– Не бреши, – бабка покачала головой. – Ой, повезло тебе, что дверка была открыта, ой, повезло. Подозревала я Варьку, но как-то все несерьезно. Вот дура старая! У нее, у Варьки-то, бабка точно с чертями хороводилась, помирала долго, мучилась, а как Варьке гребешок свой отдала – так и померла сразу. А Варьку точно враз подменили. Не иначе как она банная суседка. Я о них много чего знаю, а вблизи ни разу не видала. Думала, они круглые и мохнатые, а они вона какие. Как это она тебя до конца не придушила? Видно, и впрямь у тебя с Иваном ничего такого не было. А так бы не жить тебе. И милиция ничего не нашла бы. Какое там! Будешь помнить нашу баню! – засмеялась она.
Засмеялась и Наташа, слабо и тихо.
Глава 29. «Образовалось все, слава богу!»
Страшная слабость и тошнота. Поднимаешь голову – стены начинают плыть и качаться, потом складываются и раскладываются, складываются и раскладываются, будто собирается взлететь белая птица с квадратными крыльями. Кладешь голову на подушку – стены снова занимают вертикальное положение, зато вновь подступает к горлу тошнота. Холодный клюквенный морс еще как-то спасает от жара и дурноты. В краткие промежутки времени между сном и полудремой смотришь в расползающиеся строки на желтых страницах старых книжек, без обложек и оглавления, без вырванных страниц из середины, пошедших на растопку печи или бог знает какие иные хозяйские нужды еще в те времена, когда не было всеобщей грамотной повинности, и только-только начинаешь вникать в ночные кошмары огромного пустого итальянского дома с заколоченными окнами и жуткими оборотнями, прячущимися во мраке его бесчисленных комнат, как строки снова расплываются, исчезают, слышно, как глухо падает книжка на пол, приятное оцепенение сковывает все тело, и снова строки приобретают четкие контуры, и оказывается, что это никакие не вампиры, а беспечные горожане съехались на дачу и треплются по пустякам о любви и печенье, или бред смертельно раненого солдата, лежащего то ли в камышах, то ли в краснотале, превращается незаметно в любовное признание непонятно кого какой-то пустышке с золотистым пушком на ушке, дрожащими опущенными ресницами и румянцем на провинциальных щечках. Тут же проехала карета, кучер жалуется на жизнь своей старой кобыле, слышится скрип половиц. Не открывая глаз, смотришь в щелочку и никого не видишь, а половицы сами собой прогибаются, скрипят под невидимыми ногами, и даже в свечечке на столе огонек замигал от движения воздуха, и белую занавесочку на синем окошке вроде как отодвинул кто-то и снова задернул.
