Владимир Кузьменко - Гонки с дьяволом
Дверь камеры отворилась, и два офицера пригласили меня выйти. Меня провели на 3-й этаж. В пашей комнате «у камина», где обычно мы проводили свои совещания, в кресле у самого огня, перемешивая кочергой угли, спиною ко мне сидел человек в генеральской форме. Услышав, что мы вошли, он повернул голову, и я узнал… Голубева.
— Вы?! — невольно вырвалось у меня.
— Как видите, — проговорил он, вставая. — Оставьте нас, но будьте поблизости! — приказал он офицерам.
— Вы! — невольно повторил я. — Как вы могли? Пойти на такое бессмысленное дело, предательство!
— Не предательство, а хорошо разыгранный эндшпиль.
— Предательство, да еще двойное. Сначала вы предали Покровского, развалив «Армию Возрождения», а теперь — нас!
— Вот вы меня тоже не понимаете, как не понимал раньше и Покровский. Вы играете в шахматы? Тогда вам должно быть известно такое понятие, как жертва фигуры. Мой переход был ничем иным, как такой жертвой. Как я уже объяснял, мы не могли тогда оказать серьезного сопротивления. И я решил, что нам надо проникнуть в вашу организацию и взять ее изнутри, получив все преимущества вашего развитого хозяйства и соединить его с нашей административной системой и управлением… Как видите, это нам удалось! Мы не собираемся делать каких-либо серьезных изменений. Все почти останется так, как и было. Или — почти так. Вот только для начала изымем у населения оружие. Многое из того, что вы создали, я бы сказал, сделано прекрасно. Меня восхитило то, что вы, несмотря на постигшее нас всеобщее бедствие, создали школы и что-то наподобие университета. Это все останется без изменения и даже будет развиваться.
На протяжении всей его речи я молча смотрел на него. «Кто он? — спрашивал я себя. — Злодей? Авантюрист?» Он наконец замолчал и с усмешкой посмотрел на меня.
— А вы все-таки оказались плохим психологом, — сказал он в заключение.
— А вы — плохим шахматистом! — отпарировал я. — Если не можете отличить митшпиль от эндшпиля! Ваша жертва не привела к цели. Далее последует простой размен фигур. Ваша партия, можно считать, проиграна. Захватив танки, вы решили, что сможете перевести игру в ладейное окончание, но не учли нашего преимущества в пешках и легких фигурах. И теперь потеряли, как мне кажется, все свои тяжелые фигуры. Вам грозит мат в два хода.
— Откуда у ваших людей оказались противотанковые и ручные пехотные ракеты?
— Они были всегда.
— Почему я не знал? Ведь я заведовал последнее время вооружением.
— Вы многого не знали…
— Значит, мне не доверяли? — Голубев, казалось, был ошеломлен. — И это после всего того, что я для вас сделал?
— Видите ли, полковник, нам стало кое-что известно о вашей деятельности в «Армии Возрождения». Вы были одним из ее главных создателей. То есть были убеждены в своей правоте. Не так ли?
Голубев кивнул.
— Потом вдруг быстро изменили своим принципам. Я допускаю такую трансформацию, но человек, идущий на нее, должен быть либо гением, либо абсолютно беспринципным. Гений — это тот, кто может зачеркнуть весь свой накопленный опыт и учиться новому, человек, способный преодолеть консерватизм мышления. Я присматривался к вам и считал, да и сейчас считаю вас умным человеком. Но не вижу гения. Я хотел понять, куда вы дели свои старые убеждения. Не получив ответа, мы, естественно, держали вас на неполном информационном обеспечении. Простите!
Голубев покраснел.
— Все равно вы находитесь в матовом положении! Ваш король, то есть вы сами, блокирован.
— И здесь вы показываете себя плохим шахматистом, Голубев. Путаете испанскую партию с сицилийской защитой.
— Не понял?!
— Проще простого. Если бы вы, подобно авантюристам Писаро, имели дело с крайне тоталитарной системой, то достаточно было бы захватить Сапу Инку, и партия была бы выиграна. Вы же имеете дело с демократической системой, где любой из моих помощников может заменить руководителя. Вот и сейчас эту роль выполняют или Алексей, или Кандыба.
Голубев слушал меня внимательно. Затем взял пару поленьев и положил их на раскаленные угли.
— Немного холодновато, — заметил я.
— Вполне естественно, — согласился Голубев, — ноябрь. А вы хорошо это придумали с каминами. Я, знаете, с детства люблю смотреть на пылающие угли в костре и всегда вот мечтал иметь дома камин. К сожалению, так и не удалось построить такой… И все же, — продолжил он, возвращаясь к теме разговора, — мы используем то преимущество, которое имеем. Кстати.
Он заговорил официальным тоном:
— Я призываю вас способствовать прекращению ненужного кровопролития.
— Я и сам бы хотел, чтобы оно поскорее закончилось, — согласился я.
— Вот и обратитесь по радио к населению с призывом сложить оружие и подчиниться Военному Совету!
— Это бесполезно, Голубев. Меня не послушают.
— Но вы это сделаете?
— Нет.
— Вот как?! Тогда, я очень сожалею, но нам придется прибегнуть к крайним мерам.
— Расстреляете?
— И не только вас. Поймите, мне самому это омерзительно, но слишком серьезное положение и слишком большая игра. Посмотрите! — он подошел к окну.
Во дворе, под охраной трех автоматчиков стояла вся моя семья.
— Я знаю, что вы храбрый человек, но неужели вы не пожалеете свою семью? У нас нет иного выхода! Мы должны воспользоваться любым шансом… Сейчас льется кровь и погибают люди… Мы должны все сейчас взвешивать…
— Я понимаю, — ответил я, — как сложно вам, офицеру, поднять оружие на женщин и детей…
— Не читайте мне морали! Я не меньше вас переживаю. Но, повторяю, у нас нет выхода.
— У порядочного человека выход всегда есть…
— Хватит! Да или нет?
— Я должен подумать.
— Думайте здесь. И поторопитесь. Каждая минута стоит нескольких жизней.
— Хорошо, приведите мою семью сюда.
— Зачем? — подозрительно взглянул на меня Голубев.
— А, новоиспеченный генерал боится безоружных женщин и детей?
— Я ничего не боюсь. Но не вижу в этом смысла.
— Все очень просто. Если, скажем, я обращусь к населению, а оно не послушается меня, сохраните ли вы мне и моей семье жизнь?
— Клянусь честью офицера!
— М-да… Ну, предположим, что так. Но, я не верю в ваш успех. Вы проиграете, и после такого обращения я буду обречен на всеобщее презрение, мне грозит изгнание. Я думаю, что люди сохранят мне жизнь, но подвергнут изгнанию. Поэтому я должен заручиться согласием моей семьи. Если мои близкие пойдут со мною в изгнание, я сделаю то, о чем вы меня просите, если нет — я предпочту умереть… Это мое последнее слово.
В глазах Голубева блеснули радостные огоньки.
— Я вас понял! Откровенно говоря, зная вас, не надеялся…
Он подошел к двери и отдал распоряжение. Минут через пять в комнату привели всю семью. Пристально глядя в глаза Евгении, я стал излагать положение, в котором мы очутились, и то предложение, которое сделал мне Голубев. Евгения вначале смотрела на меня, явно не понимая ничего. Я перевел глаза на пылающий камин и снова пристально посмотрел ей в глаза.
— Нас многое связывает, — не отводя от нее взгляд, напомнил я, — ты помнишь тот день, когда мы лежали рядом в лесу, ожидая друзей Виктора. Тогда я отослал тебя, а теперь прошу остаться.
Я снова посмотрел на камин. Мне показалось, что она поняла меня.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Покровский. Это значительно осложняло то, что, я задумал.
— Я принес текст обращения к населению, — сообщил Покровский.
— Подождите, мы еще не решили! Я хочу получить согласие своей семьи, — напомнил я.
— Решайте. Время не ждет.
— Мы должны посовещаться, — потребовала Евгения.
Когда женщины вошли, Голубев «попросил» меня сесть за дальний угол тяжелого дубового стола, за которым обычно проходили наши совещания, сам же остался по другую сторону, около камина. Там обычно было мое место. Он вытащил пистолет и положил его рядом с собой. Покровский сел неподалеку от меня и протянул текст обращения.
— Почитайте!
Я сделал вид, что читаю. Между тем Евгения перешептывалась с Катей.
— Мы хотим гарантий! — наконец сообщила она.
— Какие именно? — спросил Покровский.
— На тот случай, если вы потерпите поражение.
— Что вы предлагаете?
— Нам необходим грузовик с заправленными баками и грузом всего необходимого, чтобы мы смогли бежать, если сюда вернутся отряды Кандыбы.
— Это исключено. Мы их разобьем.
— Вот если разобьете, то тогда мы останемся! — возразила Катюша. — Мне жаль будет покидать свой уютный дом и скитаться по лесам и болотам.
Я обменялся взглядом с Евгенией. Она на секунду прикрыла глаза.
— Тут нужно внести дополнение в текст, — я протянул Покровскому бумагу.
— Какое? — он взял текст и пробежал его глазами.
— Надо дать гарантии возвращения к демократическому образу правления.
— Зачем?
— Иначе я не согласен. Да и без такого обещания вряд ли что-либо получится.
