Леонид Каганов - Лена Сквоттер и парагон возмездия
— Но я все-таки попробую.
Павлик подошел к своему рюкзаку и принялся рыться. На лед вываливались одна за другой шмотки, фляжки, носки… Я недоуменно следила за ним. Наконец, он достал здоровенный сверток из серой казенной бумаги. Он расправил смявшиеся уголки, и это оказался большой конверт, в котором лежало что-то круглое, словно туда положили грейпфрут или маленькое памело.
— Тебе, — произнес Павлик.
— Что это? — Я взяла конверт в руки, он оказался неожиданно легким.
— Письмо из прошлого.
— Мне это вскрыть? — спросила я, понимая, что слова звучат глупо, и пошутила: — Там ничего опасного? Вирусов нет, проверено?
— Открывай, открывай, — улыбнулся Павлик, запихивая шмотки обратно в рюкзак. — Теперь он снова с тобой.
То ли бумага была отсыревшая, то ли она стала прочной на холоде, но мне потребовалось много времени, чтобы разорвать конверт. На лед падали клочки бумаги. Наконец, я запустила в конверт руку и она уткнулась во что-то мягкое. Я вытащила наружу плюшевую игрушку и уставилась на нее, остолбенев.
— Неужели тоже не помнишь? — огорчился Павлик.
— Микки?!
Я сняла перчатку и долго водила пальцем по плюшевой макушке, ощупывая до боли знакомые швы на ушах. Долго гладила ладонью пузо Микки, где было мастерски пришито кожаное сердечко, под которым не чувствовалось разорванного плюша. Из глаз привычно катились слезы.
— Ты шутишь, — выговорила я наконец. — Это не тот! Микки был большой, а этот совсем маленький. Ты купил в Штатах похожего, и…
Павлик засмеялся, и смеялся долго. Эхо множило его смех, как ксерокс. Казалось, горы вокруг тоже смеются.
— Откуда он у тебя? — спросила я, когда Павлик умолк.
— Выкопал из-под куста сирени. Сразу, как только ты ушла, обливаясь слезами. И вылечил.
— Ты следил за мной?
Павлик кивнул.
— Но откуда ты знаешь, что случилось с моим Микки? И что это для меня так важно?
— Ты ж сама мне все рассказывала.
Я еще раз с сомнением ощупала ушки Микки и заплатку на пузе.
— Но ведь он… зомби?
— Он жив, здоров и жил у меня все эти годы, — веско заверил Павлик. — Пойми: эти проблемы были в твоей голове. Ты сама их создала. Люди часто придумывают себе проблему, а потом мстят за это всему миру. Вот и ты… Как ты любишь выражаться, ничто человеческое…
— Ничто человеческое мне не чуждо… — послушно повторила я.
— Но проблемы больше нет! — улыбнулся Павлик. — У тебя снова Микки!
Я уткнулась ему в грудь и долго всхлипывала, не стесняясь этого абсолютно. По-моему, Павлик тоже был счастлив.
— Пойдем вниз? — произнес он тихо-тихо, одними губами.
Я покачала головой.
— Пойдем вниз! — повторил он.
— Мне надо туда, Павлик.
— Тебе не надо туда, Лена.
— Мне надо.
Он тяжело вздохнул и разжал объятия.
— Ужас, до чего ты предсказуема, — вздохнул он, внимательно глядя мне в глаза. — Я заранее знал, что ты не изменишь своего решения. Могу спорить на что угодно: ты все равно пойдешь на вершину!
— Да, я очень предсказуема, — кивнула я. — И ты прекрасно все знал. И ты умеешь мной манипулировать. И ты можешь спорить на что угодно, и предлагать какие угодно подначки… Но это тоже не сработает: я все равно пойду, ты же знаешь.
— Ну, я сделал все, что мог. Тогда иди, до вершины двадцать метров. Я буду ждать тебя здесь.
— Последишь за Микки?
Он кивнул. Я улыбнулась и крепко-крепко поцеловала его в губы.
— Я говорила в школе, что люблю тебя?
— Нет.
— Я никому этого не говорила. А вот теперь говорю. Совершенно, заметь, искренне.
Часть 10
Парагон Возмездия
Вершина
Эти последние двадцать метров оказались полным и окончательным адом. Пальцев я давно не чувствовала, сердце разрывалось, а ветер ослеплял, бил в заледеневшие очки, словно кулаком, норовил сбросить с веревки, взять за воротник и ударить лицом о мерзлый камень. Я не помню, как доползла доверху. Попав, наконец, на ровное место, я высосала остатки кислорода из баллона, не глядя, швырнула его за спину, в пропасть, и лежала некоторое время пластом, уткнувшись щекой в ледовую корку.
Наконец я встала и оглянулась. Ветра здесь почему-то не было. Я ожидала увидеть величественную картину тибетских гор, но вокруг колыхалась сплошная мутная пелена. Похоже, ветер нарезал вокруг вершины свою бесконечную Кору, подобно паломникам, что бродили внизу, но даже боялся сюда сунуться.
Голова кружилась дико, и все перед глазами плыло. Наконец, я пришла в себя и вдруг прямо перед собой увидела оскаленный человеческий череп, вмерзший глубоко в лед — только передние зубы торчали наружу. Я вскрикнула, отползла в сторону, а затем поднялась на ноги и оглядела плато.
Вершина Кайлаша оказалась небольшой и плоской — ледяной пятак метров сто-двести. Куда идти теперь, я уже знала сама: к краю обрыва, где Google.maps с интимной откровенностью рисовал маленький белый шарик.
Это оказался не шарик, и был он вовсе не белый: здоровенная, в три моих роста, пирамида. Она висела у края пропасти над самым ущельем и тихо поворачивалась вокруг своей оси, как крутятся рекламные конструкции, хотя здесь такое вульгарное сравнение казалось чудовищно неуместным.
Состояла пирамида из призрачных граней — они переливались такой люминесцентной пастелью, которой владел лишь Рерих. Я не могла понять, жесткие они, эти грани, или состоят из струй неведомого пространства… Понимаю, что любые мои объяснения выйдут неубедительными, но все же попробую. Когда я говорю, что не могла понять, из чего состоят грани, — я не имею в виду, будто пыталась постичь эту загадку мироздания с пытливостью Ломоносова, но исследования мои оказались тщетны. Чем ближе я подходила к огненной пирамиде, тем дальше оставался разум. Здесь невозможно было что-то понять, потому что понимать уже было нечем. Это состояние напоминало сон, причем сон кошмарный — вся усталость долгого пути, все беды, все обиды всплывали и разгорались внутри нестерпимо ярким светом, а пирамида их впитывала.
Кажется, я подошла к ней вплотную и протянула руку. Пирамида остановила свое вековое вращение — это был знак внимания, я поняла: так надо. И я заговорила. Я даже не произносила слова вслух — здесь это было ни к чему. Я, точнее то, что осталось от моего разума, обращалось к пирамиде мысленно. И она меня слушала — не злая и не добрая, молча, с равнодушным вниманием. Так слушает усталый дежурный мент бессвязный лепет потерпевшей.
— Я не прошу ничего для себя, — говорила я, — мне ничего не надо, я давно это поняла. Но я хочу сделать мир лучше. Мне не нравится наш проклятый мир, наполненный глупостью, предательством и сволочами. Я хочу это изменить. Надо почистить только одно поколение, очистить от всей грязи, которая накопилась за историю человечества. И дальше история Земли пойдет легко и солнечно, и больше никогда не будет ни войн, ни преступности, ни грязи, и не будет литься кровь. Дай мне сделать это! — попросила я.
Пирамида молчала. Я растерялась:
— Ты спрашиваешь, как я хочу это сделать? Я не знаю как! Правда не знаю! Я хочу, чтобы на Земле жили умные и добрые люди, неспособные на подлости и предательство. Я не знаю как!
Пирамида молчала. Голова гудела как в тумане, все плыло, и мне пришлось опуститься на колени — даже не из уважения, а просто, чтобы не упасть. Наружу рвалась злость — на себя, на Кайлаш, на эту дурацкую пирамиду, которая послушно выполняла любой бред и раздавала желающим самые дурацкие умения, а мою просьбу выполнить не хочет потому, что я не могу, не могу, не могу, черт возьми, придумать никакого способа, чтобы объяснить это пирамиде.
— Послушай! Дай мне вирус, который уберет с Земли всех идиотов, предателей, убийц и сволочей! И не тронет никого из хороших людей! У тебя в мире столько болезней, которые убивают всех без разбора. Так пусть будет одна, которая выкосит только гадов! Как травят тараканов, расставляя ловушки. Дай мне эту эпидемию, синтезируй такой вирус, черт тебя дери! Если этого один раз не сделать, мерзавцы воспитают новые поколения мерзавцев, и мир продолжит кувыркаться в корысти, подлостях, страстях и крови. Пусть у мерзавцев онемеет язык, чтобы мир не слышал их стонов, пусть они тихо и безболезненно перенесутся в мир иной. Пусть это будет один раз за всю историю человечества! Сделай такой вирус и дай его мне! И я отнесу его вниз, к людям.
Пирамида покачнулась и вдруг с ног до головы осыпала меня коричневой пылью, словно старый круглый гриб-дождевик, «дедушкин табак», который выпускает облако спор, когда наступишь ногой. Выдохнула — и завертелась снова, давая понять, что разговор окончен.
Я поднялась с колен и пошла обратно — туда, где в мерзлом базальте кем-то когда-то, может, даже папой, вбиты крюки с привязанной веревкой, а рядом — чей-то череп с торчащими изо льда передними зубами.
