Александр Уралов - Псы Господни (Domini Canes)

Она достала зеркальце. Из крохотной глубины на неё глядела совсем незнакомая девушка. Без макияжа она была совсем юной… но огромные глаза, обведённые синевой, смотрели упрямо и строго. Мёрси вздохнула и потянулась к угольку, заранее отложенному подальше от костра. Уголёк был тёплым. Она взяла его в руки и поднесла к лицу. Пахло приятно…

На мгновение заколебавшись, она мельком глянула на Илью… и решительно провела первую черту. Мёрси делала себе боевую раскраску, сама не зная, зачем. Всё вокруг было не похожим на то, что было с ней раньше — оно было совсем другим. Мир стал жёстким и напряжённым, как мышцы огромного зверя. Они перекатывались, покрытые слоем тумана, где-то неподалёку, за пределами видимости… но совсем рядом. Этот мир скрывал в себе мерзкое. То, что в любую секунду могло пугающе быстро вынырнуть из тумана.

Раскраска получалась свирепой. Это успокаивало. «Уж не знаю, почему, но от этого мне становится легче! — думала Мёрси, проводя очередную жирную линию. — Я — Мёрси — на тропе войны»…

Анна сказала, что дров уже хватит. А топорик я оставил всё-таки, хоть он теперь и никуда не годился, да! Мы с Мёрси доломали остатки досок, прыгая на них. Она себе сделала индейское лицо, так интересно! Мне понравилось. Если бы у неё были лук и стрелы, она бы стала похожей на красивую девушку-воина, которую мы с Ильёй видели по телевизору. Очень красивая стала Мёрси, просто глаз не оторвать. Она Илье нравится, я знаю.

Я сел у костра и стал ждать суп. Пахло очень вкусно. Даже туман стал принюхиваться. Он пытался придвинуться ближе, но он не любит нас, поэтому только клубился вокруг и злился.

А потом мне захотелось спать.

Илья говорил, что Сатана похож на подростка, которому всё не нравится. И мир, и родители, и люди… потому что у него нет друзей и подросток пока ещё глупый.

— Помнится, читаю как-то на форуме е1 точка ру: «Поскорее бы кто-нибудь нажал на ядерную кнопку, чтобы все сдохли!». Вот и твой знакомый, Аня, из тех же. Вроде Маяковского: «Я знаю, что гвоздь у меня в сапоге кошмарнее, чем фантазия у Гёте!». Только пацан вместо того, чтобы убрать гвоздь, решает весь мир сжечь… вместе с сапогом.

— Да, он здорово похож на капризного юного засранца, — сказала Анна. — Тут ты прав.

Она очень похудела. Я знаю, что она всё время думает о Леночке, — мне очень жаль её.

А потом я задремал

Я видел большую доску в милиции. На ней кривились и скалились лица. На такой доске висят фотографии тех, кто злой, кого ищут за преступления.

Я видел там своё лицо. Оно смотрело на меня и что-то кричало. Оно было плохое. Оно не могло принадлежать мне… но оно было моим…

— Башку отрежу, — перескочив через бруствер, сказал запыхавшийся Митёк. — Пепельницу сделаю, слышь, Додон?

— Слышу, — ответил я, набивая рожок патронами. — Мне пох. Сюда только не тащи, тухлятину эту, а то я тебе самому башку сверну.

Со стороны насыпи несло тяжёлым трупным запахом. Вчера там было жарко… там остался почерневший Вакса и теперь его раздуло, как будто все его понты, все его страхи, все его брехливые истории пытались вырваться наружу. Впрочем, наверное, он уже лопнул… всю неделю стоит пекло.

— У нас у одного мужика в гараже череп был, — говорил Митёк. — Под окурки. Говорит, с кладбища приволок. Сосед у него был набожный, — увидел как-то и давай креститься. Говорит, похоронить надо! Мы со смеху уссались. Хотели ему в машину подкинуть, а сосед не дал. Слышь, Додон?

— Слышу.

— Соли нахерачить побольше и — варить. Выварится. Верно?

— А то.

— Вакса говорил, что в Москве за такой череп тыщу баксов дают. Коллекционеры, мол, с руками рвут, лишь бы настоящий. А с золотыми зубами — и все три.

— Фигня.

— А что — фигня? Ты же там не был, не знаешь! Фигня… скажешь тоже…

— Мечтай, мечтай…

Я проснулся оттого, что чуть было не закричал.

Это был плохой сон. Он зудел, он разлагался, он причинял боль. Он грыз мне голову… прямо там, за правым ухом…

Это был мой сон. Мне хотелось выскрести его ногтями, прямо вместе с мозгом… но все опять будут бояться, если я упаду…

Мне хотелось помолиться Богу, чтобы у меня не было такого приступа, какие были раньше… но я не знал, как это делают. Я не знал, как надо молиться, чтобы Бог помог тебе! И я стал молиться детям, — всем детям, к которым мы идём, — чтобы они были храбрыми… чтобы их храбрость хоть немного передалась мне… и мне всё равно было страшно.

— …Вот, например, дикари съедали противника, чтобы их доблесть передавалась им, так сказать, напрямую! — говорил Илья.

— Фу, пакость какая, — поморщилась Мёрси. — Ну тебя в жопу, Илья… на ночь такие гадости рассказывать!

— Это потому что я выпил. А выпил, потому что спина болит, — сказал Илья. — О! Сашка проснулся. Ты чего такой печальный? Кошмары снились?

— Да, — сказал я, и чтобы не заплакать, закрыл голову руками.

— Э-э! Ты это брось! — встревожено воскликнул Илья. — Ты чего это?

Но я уже убрал руки.

Я просил у детей храбрости… я хотел, чтобы они поделились со мной…

…дикари съедали…чтобы доблесть передавалась…

Я ничего не помню. Я не помню своего имени. Я не помню кто я и откуда. Я не знаю, кем я был.

Я не хочу этого знать.

Она испугалась, что Сашке сейчас будет плохо… и даже невольно отодвинулась от него. Сашка посмотрел на неё полными слёз глазами. Мёрси показалось, что он глядит на неё с немым укором… но тут закипевший суп выплеснулся из котелка.

Суп получился на славу! Пока Мёрси возилась с сухарями, пока все дружно застучали ложками, Сашка уже пришёл в себя.

— Мазь и таблетки, — сказала Анна. — Вон там, через дом, детская поликлиника. Наберём лекарства, раз твоя мазь кончилась. Нет, чтобы сразу сказать! Я где-то видела нужные таблетки, да не подумала, дура, что ты, видите ли, такой деликатный!

— Беспечный… — пробормотал Илья, поморщившись. — Вечно молодой, вечно пьяный. Не дави, ё-моё! Больно же!

— Не давлю я… — Анна ещё раз прощупала спину Ильи. — В общем, так и можно и до постельного режима допрыгаться. Куда мы тогда с тобой? Сиди здесь, а мы с Мёрси… нет, лучше с Сашей добежим до аптечного киоска в поликлинике. Это на пять минут.

— Мы же не хотели разделяться, — хмуро сказала Мёрси, очищая печёную картофелину.

— Здесь два шага. Дольше собираться будем.

— А мы с тобой, красавица, наконец-то останемся наедине! — подмигнул Илья. — Вот тут-то наша любовь и о-су-щест-вит-ся!

Мёрси невольно фыркнула. Юморист этот Илья, прикольный юморист! Но ей действительно вдруг захотелось посидеть у костра вдвоём. Выпить немного коньяку, зажевать его шоколадной конфеткой из коробки, поболтать немного, пока Сашка с Анной потрошат аптеку. «Будем строить глазки! Заведём немного мужика… как будильник, — пусть у него пружинка напряжётся!», — говаривала в таких случаях хитрая проныра Брюля.

Нет, заводить Илью, как мужика, Мёрси не хотела…

…или хотела?..

…вот, ведь, загадка…

— Ладно, я за ним тут присмотрю, чтобы не наклюкался, — сказала она. — Идите, раз недалеко. Если что — кричите во всё горло.

— «Вы нам только шепните, мы на помощь придём!..» — пропел Илья смутно знакомую Мёрси песню. — Возвращайтесь скорее, графиня! Невинность вашей воспитанницы под угрозой! Я развращу её, как похотливая обезьяна. Слышишь, Мёрси? Про обезьяну — это цитата из письма о Пушкине. Он там, в молодости, каких-то девиц растлевал…

Анна с Сашкой уже уходили. Илья стал рассказывать о «Демоне» Лермонтова. Мёрси поворошила костёр, подложила в него несколько обломков доски и стала слушать. Уж чего-чего, а рассказывает Илья здорово! Даже про то, о чём в школе, вроде бы, учили… да только тогда это было скучно до полного опупения.

Доски шипели в огне. Иногда сосна стреляла — щёлк! — и из костра вылетала маленькая, но очень сердитая, огненная фея… во всяком случае, Мёрси очень хотелось, чтобы это было именно так. Она смотрела на огонь, слушала Илью и думала о том, как было бы здорово, если бы он был нормальным парнем…

Но был бы он таким… таким начитанным, таким интересным?

Мёрси подумала, что нет.

…А он бы тогда нравился мне?..

Мёрси тряхнула головой — вот, ведь, одолели дурацкие думы, а?

В холле детской поликлиники было сумрачно. Туман висел серой кисеёй, как надоедливая пыль, упорно не желающая рассеиваться. «Здесь и в прежние-то времена не особенно светло и просторно было, а теперь и вовсе…» — сердито подумалось Анне. На решетке, ограждающей стеллажи и стойку регистратуры от холла, туман тянулся длинными мохнатыми хлопьями. Это было неприятно похоже на клейкие ленты, густо облепленные черными мухами…