Сказки Змея Горыныча - Борис Гедальевич Штерн
Когда на столе гробница, значит, Татьяна не в духе.
Я отправляюсь на кухню.
Обед стынет на плите. Вот уже двадцать лет, как врачи запретили мне есть, но я тайком ем всего понемногу и потому, наверно, еще жив. Я гремлю кастрюлями, нахожу водянистый бульон с белыми паровыми котлетками, похожими на сваренные шарики от пинг-понга (на вкус они такие же) и собираюсь, не отходя от плиты, покончить с этим скучным занятием. Но в кухне появляется Татьяна, отодвигает меня к холодильнику и расставляет тарелки.
Мы молча жуем теплые безвкусные белые шарики. Хоть бы посолила… Татьяна, храня фигуру, иногда для удобства переходит на мою диету, но, надеюсь, сегодня в Кузьминках она развяжет поясок и уж пообедает (и я пообедаю, под шумок).
– Что ты сказал Дрозду? – спрашивает Татьяна.
– Сказал, чтобы перестал пить, иначе выгоню. Неплохой бульончик.
– Это не бульончик, а отжатый овощной супчик. А он что? Обиделся?
– Он уже потерял способность обижаться.
– И не только эту способность, – тонковато намекает Татьяна, но я в эти тонкости не вникаю.
Она осторожно пробует супчик и сообщает:
– Тебе звонили.
– Кто, президент? – оживляюсь я.
– Нет. Какой-то профессор… Енисейский, что ли? Говорит, специально приехал, чтобы с тобой встретиться. Он что, из Сибири?
– Сибиряк, точно. Россия прирастет Сибирью, – цитирую я слова Ломоносова и вспоминаю утреннего старичка. – Он какой из себя?
– По телефону не разглядела, – смеется Татьяна. – Спрашивал, когда ты будешь дома.
– Вчера.
– Усекла. Газеты на столе. Журналы на диване.
– Писем нет?
– Нет.
Обычно она отвечает: «Полковнику никто не пишет», хотя мое воинское звание – генерал-майор. Кто мне будет писать? Кому я на фиг нужен, кроме Татьяны? Разве что той японочке с острова Хонсю, да и то в роли подопытного кролика. Я один еще ползаю из всего поколения.
Все, вроде пообедал.
Прохожу в кабинет, складываю гробницу в колоду, просматриваю свежие газеты, а журналы буду перелистывать, лежа на диване, потому что после обеда мне предписан мертвый час… Вот и еще одно странное сочетание слов – «мертвый час».
Пока читаю прогноз погоды, Татьяна стоит в дверях, смотрит на меня и хочет что-то сказать. Когда она так долго стоит и смотрит, значит, собирается сказать что-то важное. Однажды в шесть лет она вот так же стояла в дверях и вдруг попросила купить щенка, потому что попугай Леша, хотя и умеет гавкать, но только дразнится, а щенок гавкает по настоящему и будет водить Танюшу в школу.
«Ну, со школой мы что-нибудь придумаем, – беспечно отвечал я, не чувствуя подвоха. – У нас дети без среднего образования не остаются. Например, попросим тетю Софу…»
«Нет, нужна собака, – последовал ответ. – А то ты вечно работаешь, а папы и мамы у меня нет. Когда они уже вернутся из этой твоей длительной командировки? Дли-тель-ной… Ха-ха! Наверно, они померли».
«Как ты сказала? – пробормотал я. – Где ты услышала это слово?»
«Я его сама придумала. А как я узнаю своих родителей, когда они вернутся из этой… дли-тель-ной ко-ман-ди-ров-ки? У тебя случайно нету ихней фотографии?»
Я показал ей мутную любительскую фотокарточку, и Татьяна долго разглядывала нашу группу в лаборатории лучевой защиты. Узнала меня, тетю Софу, Михаила Федотовича, совсем молоденького Владислава Николаевича, вычислила свою маму, потому что, кроме тети Софы и Катерины, на снимке женщин не было, а потом безошибочно угадала отца, потому что этот человек обнимал Катерину за плечи.
«Как их зовут?»
Я ненавижу хоронить друзей и не люблю заводить собак из-за того, что они недолго живут, но щенка я ей все же купил. С попугаем щенок подружился. Пес ходил с Татьяной в школу, а потом состарился и сдох. Умер, то есть. Павлик с Татьяной похоронили его в лесу, а заводить нового щенка она не захотела.
Глава одиннадцатая
Пока я вспоминаю Татьянино детство, она продолжает стоять в дверях. Наконец говорит:
– Слышь, дед, я выхожу замуж.
– Давно пора. Замуж так замуж, – я гляжу в газету – что там сегодня с погодой? – и не подаю вида. В этих матримониальных делах главное правило – не спугнуть.
– А почему ты не спрашиваешь: за кого?
– Не все ли равно? Я твоему вкусу доверяю.
– Ну, угадай!
– За швейцара.
– За какого швейцара?! – изумляется Татьяна.
– За швейцара, в издательстве. Солидный человек, с ним даже Моргал за руку здоровается.
– Нет, – смеется Татьяна. – Это не он. О швейцаре я подумаю в следующий раз.
– Тогда не знаю.
– Ух, дед, какой ты у меня проницательный! Я еще тоже не знаю. Но все уже решено. Хватит дуру валять. Завтра в Кузьминках я тебе скажу за кого.
– Ладно, подожду.
Раздается звонок. Татьяна снимает трубку и произносит голосом строгой секретарши:
– Приемная академика Невеселова.
Ее о чем-то спрашивают на том конце.
– Вчера, – отвечает Татьяна. – Он вчера уехал в Кузьминки. Когда вернется – неизвестно.
Что нужно от меня профессору Степаняку-Енисейскому, я знаю, но знать не хочу.
В газетах читать нечего, они в конце месяца перевыполнили план по острым статьям и впали в зимнюю спячку. Я укладываюсь с журналами на диван. Это те самые научно-популярные журналы, о которых начальство сказало: «Но ведь есть такие-то и такие-то…» Не спеша перелестываю их, знакомлюсь с названиями статей и разглядываю иллюстрации. Читать их я буду ночью в кузьминкинской гостинице, если не удастся заснуть, а пока перелистываю на сон грядущий в дневной мертвый час.
Мой журнал лучше.
О коллегах, пусть они даже и конкуренты, не принято отзываться плохо, но, если говорить честно, то первый из этих журналов чересчур развлекательный и, значит, поверхностный; а второй очень уж солидно-академический и, значит, скучный. Но они в меру сил делают свое дело и не приносят вреда – это уже хорошо, и, значит, пусть живут.
Третий журнал называется «Человечество и прогресс» – сокращенно «ЧиП». Мы с этими чипами на ножах – какой, к черту, прогресс? –
