Сергей Снегов - Диктатор
Вечером меня посетил Николай Пустовойт.
Он вошел, и просторная камера вдруг стала тесной, так заполнил он ее своим массивным телом. Если он тоже попадет в тюрьму, ему надо будет требовать другой камеры, в моей он не поместится. Он сел и горестно покачал головой. И я снова поразился как чему-то впервые увиденному, как мала его голова на мощных плечах, как коротки толстые пальцы на длинных руках и как чрезмерно велики нос и губы на маленьком — не в тело — лице.
— Андрей, зачем ты это? — простонал он и жалко покривился — так он выражал сочувствие. Между прочим, он никогда не был со мной на «ты».
— Вот уж не ожидал, чтобы ты!..
Меня охватил страх, что его не ввели в тайну моего ареста и что он не знает, какая ему отведена роль в спектакле моей казни.
— Разве вы, Пустовойт?.. — Мне не хотелось в такой момент переходить на «ты».
Он сообразил, что меня встревожило.
— Не волнуйся. Повесим по первому классу. Будешь на веревке крутиться и дергаться, но даже на секунду не прервешь дыхания. Вешать будем мешок, а не человека в мешке. Новая модель, испытаем ее надежность на тебе.
Он упорно не хотел восстанавливать прежнего «вы». Я не удержался от уточнения:
— А если надежность новой модели не на высоте?
— Почему не на высоте? Восемь лан над землей, чтобы даже издали в толпе хорошо видели повешенного. Разве мало? Нет, все гарантировано, у меня отличные конструкторы.
Я постарался говорить сколько мог вежливо:
— Рад, что в министерстве Милосердия работают выдающиеся инженерные силы. Я раньше почему-то думал, что процессы Милосердия больше нуждаются в юристах. Но юристы в деле милосердия — это, конечно, рутина… Механик милосердия, конструктор машинного прощения преступников, инженерное вызволение убийц и предателей… Звучит свежо и вдохновляюще!
До него, наконец, дошла ирония. Его прежняя область — бухгалтерия — относилась к профессиям, принципиально отвергающим насмешки. Он привык мыслить категориями арифметики, но на улыбку мою ответил смехом.
— Верно: милосердие и инженерная техника! Но ведь раньше и такого органа — министерства Милосердия — не было. Министерству Милосердия приходится создавать свою милосердную технологию.
Против этого я возразить не мог.
— А ваши инженеры милосердия?.. Тайну сохранят?
— Все проверены на умение молчать. Но я пришел не с тем, чтобы уверять тебя в их скромности, и даже не с тем, чтобы убеждать в безопасности казни… Это было условием твоего страшного самопоклепа…
— Тогда зачем вы стали чуть ли не оплакивать мою горькую участь?
— Ну, как же? Кто другой бы придумал, только не ты!.. Семипалов — изменник! Ну, Вудворт, ну, Бар, даже я… Но Семипалов!
Он сделал усилие, чтобы перейти от сетований к делу.
— Пришел выполнить три задания. А — газеты. Вот «Вестник Террора и Милосердия», также «Трибуна» — последние номера. Б — Гонсалес. Против открытого суда я категорически возражал. Я сказал Гамову: «Семипалов не терпит Гонсалеса, предстать перед этим выродком, — простите, Гамов, ведь он выродок, так я прямо сказал, — для Семипалова излишнее оскорбление. Можно объявить, что был суд, но из-за важных государственных секретов опубликовать стенограмму судебного разбирательства до окончания войны нельзя». Вот так я сказал Гамову, и он согласился. Надеюсь, я угадал твое желание?
Растроганный, я крепко пожал руку Пустовойта — ладонь с садовую лопату, увенчанную короткими пальцами. Я готов был обнять его, но воздержался — моя голова еле дотягивалась до его шеи, а руки не смогли бы охватить необъятное туловище. И я почувствовал, что больше не имею права говорить ему отстраняющее «вы».
— Спасибо, Николай. Ты угадал мое сокровенное желание. Итак, пункты А и Б разъяснены. Слушаю пункт В.
Пустовойт немного замялся.
— Пункт В — твоя жена. Она потребовала у Гамова свидания с тобой. Гамов отослал ее ко мне. Он предупредил, что ты опасаешься увидеть ее. Я хотел отказать, но она так просила… Плакала в моем кабинете. Не сердись, не сумел… Завтра утром она придет.
Я постарался не показать волнения.
— Что же теперь поделаешь? Раз свидание разрешено — свидимся.
До полуночи я читал газеты. «Вестник Террора и Милосердия» был деловит и скучен. На первой странице напечатано извещение министра государственной охраны Прищепы о том, что заместитель диктатора, министр обороны Андрей Семипалов уличен в тайных сношениях с врагами и предается Черному суду за передачу государственных секретов. Затем шло объявление Гонсалеса — дело Семипалова будет заслушиваться в закрытом заседании, о результатах судебного рассмотрения сообщат по вынесении приговора. И в заключение сам тощий Пимен Георгиу, редактор «Вестника», предавался короткому горестному размышлению о том, что сильны происки врага, велики его средства обольщения, если такой выдающийся государственный деятель, как Семипалов, попал в тенета вражеских разведок. И в конце своей заметки он потребовал усилить нетерпимость к нетерпимому и ужесточить жестокость. В общем, в «Вестнике» я прочел лишь то, что и ожидал прочесть.
Зато «Трибуна» удивила. Самый раз было бешеному Фагусте напасть на все правительство Гамова, такое близорукое, что допустило в свой круг платного агента врагов. А он вдруг углубился в философские размышления о том, что нет ничего по-настоящему святого в современном мире. Вдуматься в двойную измену — за океаном и у нас! Одна полностью опровергает другую — политически, идейно, морально и психологически! Какие антилогические следствия надо сделать из обнаруженного двойного предательства! Видный сенатор Кортезии, возможный претендент в президенты Леонард Бернулли изменяет своей стране в пользу Латании. Что ж, все ясно: умный политик понял, что историческая справедливость на стороне Латании и нужно помочь победе этой страны, а не своей. А в Латании второй человек в правительстве изменяет Латании в пользу Кортезии. Тоже ясно: он увидел историческую справедливость в стане врагов, а не в собственной своей деятельности. Но сложите эти две ясности, и они погасят одна другую. И будет темно и необъяснимо там, где только что было светло. И станет понятно, что полностью непонятно, почему один изменяет своему символу веры ради противоположного, а другой — противоположному, и нет морального преимущества ни у одной из борющихся сторон.
Вот такую странную статью за своей подписью поместил в газете редактор «Трибуны».
Утром вошла Елена. На столике еще стояла миска с похлебкой, я отодвинул ее и предложил Елене стул.
Она с отвращением вдохнула запах варева.
— И ты эту гадость ел?
— В тюрьме ресторана нет, Елена.
Она села спиной к столу. Гурманом она не была, но плохо приготовленную пищу не терпела. Ее мутило от любой несвежей еды.
— Почему ты в тюрьме, Андрей?
Я вглядывался в нее. За один день она постарела лет на пять. И эту ночь, похоже, не спала. Покрасневшие глаза, припухшие веки — наверно, много плакала.
Не дождавшись ответа, она повторила:
— Почему ты в тюрьме, Андрей?
— Спроси об этом Гамова. Он приказал меня арестовать.
— Я спрашивала. «Еще не время говорить о делах вашего мужа, они пока составляют государственную тайну», — так он ответил мне.
— Удовлетворись ответом Гамова.
— Не могу! Не хочу! Я должна знать, что случилось! Я твоя жена, я имею право знать, что с моим мужем.
Иногда на нее хорошо действовало, если я перемежал серьезный разговор легкой шуткой. Я попытался использовать этот прием.
— По-моему, ты сама видишь, что со мной. Арестован, сижу в тюрьме, поел дурно пахнущее хлебово. Скоро предстану перед судом. Мой друг Гонсалес постарается показать, как велика его приязнь ко мне…
Она отмахнулась от моих слов, как от надоедливой мухи.
— Андрей, я хочу знать: ты виновен? Скажи одно, только одно — виновен ты или невиновен?
— Об этом тебе скажет приговор Черного суда.
— Ненавижу Гонсалеса с его жестоким судом! Хочу слышать ответ от тебя, Андрей!
Я начал волноваться. Она могла бы говорить со мной по-иному. Мы прожили вместе не один год. И хоть неровно шла наша совместная жизнь, зато не было случая, чтобы мы что-то таили друг от друга. Я зло произнес:
— Удивляюсь тебе, Елена! Ты знаешь меня как никто другой. Тебе этого мало? Ты требуешь, чтобы я открыл государственные тайны?
Она сжала виски. На висках пульсировали синие жилки.
— Не нужны мне ваши тайны! Виновен ты или невиновен? Этот вопрос стучит в моей голове! Пожалей меня, скажи правду!
— Правду о людях история говорит после их смерти. А при их жизни правду только чувствуют. Сердцем чувствуют, Елена!
