Синева - Майя Лунде
Что еще сказать? Что у него мягкий животик, в который мне нравится утыкаться? Что смех у него громкий и веселый? Что когда он проголодается, то вопит как иерихонская труба?
– Когда вы в последний раз их видели? – спросила женщина.
– Когда мы уехали оттуда, – ответил я, – в тот день, когда мы уехали из Аржелеса, пятнадцатого июля.
– Время суток?
– В середине дня. Примерно в обед.
Лу больше не смотрела на меня. Она поджала ноги и положила голову на колени.
– Что же произошло? – спросила женщина.
– Что произошло? – повторил я.
– Да.
Мне вдруг не понравилось, что она спросила об этом.
– То же, что и с остальными, – сказал я, – нам пришлось бежать оттуда. Мы покинули город одними из последних. И потеряли друг дружку.
– И это все?
– Да.
– И с тех пор вы про вашу жену ничего не слышали?
– Да откуда же? Связи нет. Телефон не работает. Но я пытаюсь ее разыскать. Иначе не сидел бы тут!
Я выдохнул. Нет, надо успокоиться, срываться нельзя. Надо сохранять спокойствие. Показать, что я человек достойный.
Вдобавок женщина показалась мне приятной. Лет пятидесяти, с узким лицом. Она выглядела уставшей – весь день трудится во благо других, вот такая у нее была усталость.
– Мы договорились, – я старался говорить отчетливо и спокойно, – мы договорились поехать сюда. Мы так решили.
Она снова повернулась к монитору. Набрала на клавиатуре еще что-то.
– К сожалению, в моей базе я их не нахожу, – медленно проговорила она, – здесь их нет. И не было.
Я посмотрел на Лу. Все ли она поняла? Наверное, нет. Она сидела, уткнувшись головой в коленки, так что лица ее я не видел.
– А вы могли бы еще раз проверить? – попросил я женщину.
– В этом никакого смысла нет, – ровным голосом сказала она.
– Есть, – настаивал я.
– Давид, послушайте…
– Как вас зовут? – спросил я.
– Жанетта…
– Так вот, Жанетта. У вас тоже наверняка есть семья. Представьте, если бы дело ваших касалось.
– Моих?
– Ваших родных. Самых близких родственников.
– Я тоже потеряла родных, – сказала она.
Она тоже потеряла родных.
Ну разумеется. Она тоже кого-то разыскивает, того, кого, возможно, больше не увидит. Мы все в одинаковом положении.
– Простите, – извинился я, – просто у вас есть доступ к базам. – Я показал на компьютер. – Вы ведь этим и занимаетесь, верно? Ищете людей?
Ищете людей. Звучит по-детски. Я для нее и есть ребенок. Ребенок, который сам притащил сюда ребенка. Я выпрямился. Погладил Лу по голове вымученным отеческим жестом.
– Нам надо найти Анну. Это ее мать, – сказал я и торопливо добавил: – И ее брата. – Пусть не думает, что я забыл про Огюста.
– Сожалею, но вы расстались двадцать четыре дня назад, – ответила она, – за это время что угодно произойти могло.
– Двадцать четыре дня – это не так долго, – возразил я.
– Возможно, они попали в другой лагерь. – В ее голосе сквозила жалость.
– Да, – быстро согласился я, – наверняка так оно и есть.
– Я могу объявить их в розыск, – сказала Жанетта и снова улыбнулась.
Она и впрямь старалась обойтись с нами по-доброму. Я тоже ответил ей вежливо – мол, спасибо, вы очень добры. Мне хотелось показать, что я тоже так умею. Сидел я, плотно прижимая руки к туловищу, пряча от нее круги пота в подмышках. Я снова посмотрел на Лу.
И снова не увидел ее лица. Она сидела так же неподвижно, как и я, уткнувшись в коленки.
После такого сидения на лбу у нее остаются отметины от ткани – клетчатые вмятины на гладкой коже.
Когда мы ушли оттуда, я не стал брать ее за руку. Мне хотелось бежать. Кричать. Но я заставил себя идти спокойно.
Цикады. Они не сдаются. Они всё выносят.
Я цикада.
Сигне
Мне надо было кое-что наладить. На лодке вечно есть чем заняться – смазать, уложить тросы, подклеить, почистить, прикрепить; когда у тебя есть лодка, дела найдутся всегда. К тому же мне надо зайти в отель – навестить братьев. С тех пор как они взяли отель в свои руки, я их почти не видела, а надо бы. Но вместо этого я сижу в салоне и пью чай, не в силах пальцем пошевелить. Я уже целые сутки провела в Рингфьордене, дома, и теперь просто сижу и прислушиваюсь.
Тарахтенье вертолета не стихало с самого утра. То удаляясь, то приближаясь, он кружил над горой, от ледника к заброшенному рыбоприемнику и обратно. Рыбоприемник переживал второе рождение: здесь рубят лед. Рубят и упаковывают, чтобы потом отправить на экспорт.
Тарахтенье затихает и становится громче, оно теперь не звук, а нечто осязаемое, нечто, въевшееся в меня, дрожанье пропеллера нагоняет рябь на воду во фьорде, палуба дрожит так, что в позвоночник отдает.
Возможно, деревенские жители жалуются, возможно, пишут в местную газету, изливают свое нытье в читательских письмах. Ведь хоть какое-то мнение у них есть, что-то они должны говорить?
Я еще ни с кем тут не разговаривала и ни о чем не спрашивала, но теперь встала и решила дойти до магазина.
Я кивнула кассирше. Она, похоже, меня не узнала, да и мне ее лицо показалось незнакомым. Я – одна из тех немногих, кто уехал, кто выбрал другую жизнь. Сигне Хаугер, журналистка, писательница, активистка – местные, может, и не читали ничего из написанного мною, но обо мне они, несомненно, слышали и уж точно обсуждали, как я приковывала себя цепью и как меня сажали за решетку.
Но нет, кассирша меня не узнала, потому что лишь равнодушно кивнула в ответ. Мне бы поинтересоваться, не знает ли она чего, да и вообще, что она думает про Блофонну и про вертолеты, большинству нравится делиться собственным мнением. Стоило бы, наверное, перекинуться с ней парой слов – забавное выражение, перекинуться, словно побыстрее хочешь закончить такую беседу, может, именно поэтому мне и не нравится эта форма общения, и неважно, знакома я с собеседником или нет. Но сегодня я должна выяснить нечто конкретное, а это дело другое. И тем не менее я никак не могла заставить себя подойти к ней. Это будет выглядеть странно, неестественно, нет, лучше подождать, когда подойдет моя очередь расплачиваться.
Я стала складывать в корзинку продукты – хлеб, сок, консервы, чай, моющее средство. В эту секунду над дверью звякнул колокольчик и в магазин вошли две пожилые женщины. Вот они-то только и ждали, чтобы
