Сергей Снегов - Диктатор
— Плохие дела, генерал, — сказал Пеано, показывая на исчерканную карандашами карту. — Родеры нас окружают.
— Пока не окружают. Но окружат, если патины сложат оружие.
— Вы в этом сомневаетесь, генерал? — Пеано усмехнулся. В его улыбке была какая-то отчаянная веселость. — По-моему, здравомыслящие люди никогда не верили в союзническую надежность патинов.
— Вы не высказали своих сомнений дяде, Альберт?
Улыбка Пеано стала шире. Он любил улыбаться. Я не верил его улыбке. Она камуфлировала истинное настроение.
— Моему дяде не говорят того, что ему не нравится.
Мы с Гамовым рассматривали карту. Позади и с боков нашей дивизии стояли патины — третий их корпус слева, четвертый и пятый позади и справа. За пятым корпусом патинов располагалась добровольная дивизия «Золотые крылья», потрепанная в недавних боях. На левом крыле, за третьим корпусом патинов, восстанавливалась сплошная линия наших войск. Здесь держали оборону профессиональные части, они прикрывали путь на Адан.
Картина была удручающая.
— Если патины сложат оружие, мы в мышеловке, генерал, — резюмировал Гамов общее впечатление.
— Они могут прекратить сражение, но остаться на своих позициях. Положение и тогда незавидное, но хоть без окружения.
— Они уступят свои позиции родерам! Генерал, сколько еще мы будем предаваться иллюзиям?
Прищепа среди нас, принужденных стать «военными добровольцами», один был профессиональным военным. И действовал по-военному.
— Приказываю организовать круговую оборону, майор, — сказал он мне. — Капитан Прищепа, задействуйте всех своих разведчиков — живых и автоматических. Через час жду донесения, что на флангах и в тылу. Полковник, проводите меня в мою комнату.
Павел выскочил в дверь. Гамов ушел с генералом. Пеано посмотрел на меня. Я пожал плечами.
— Уже, Пеано. Плохой бы я был командир, если бы ограничился устройством одной передовой позиции. Солдаты сейчас усиливают защиту с тыла. Надо срочно создать подвижное соединение. Дивизии придется цепляться за землю, чтобы уцелеть до помощи извне. Но понадобится сильный отряд для нанесения внезапных ударов в глубь неприятельского окружения. Я выделю в диверсионный отряд своих лучших солдат. Прикажите другим полкам сделать то же. И поставьте диверсионный отряд под мое командование.
— Отлично, майор. Сейчас мы с Гонсалесом подработаем техническую сторону и доложим генералу.
Я уже собрался уходить, но меня задержал обмен репликами между двумя операторами.
— Насчет помощи извне, о которой говорит майор Семипалов, — сказал Гонсалес. — Ты не хотел бы, Альберт, соединиться с дядей, чтобы лично обрисовать ему наше положение?
— Дядя хорошо знает наше положение на фронте.
— Он мог бы приказать маршалу двинуть на выручку свободные силы.
— Маршал ответит, что свободных сил нет. И что славная дивизия «Стальной таран» отлично вооружена и командует ею испытанный генерал Прищепа — и потому она может одна противостоять целой армии врага.
— Я так тебя понимаю, — медленно произнес Гонсалес, — что нас оставят на произвол капризной военной судьбы?
— Ты меня неправильно понял, — отпарировал Пеано. — Нам окажут великую помощь самыми высокими словами, какие найдутся в словарях. Как будет вещать стерео о нашей доблести! Какие покажут картины нашей героической обороны! А под конец маршал вышлет два водолета, чтобы вывести в тыл тех, кто остался в живых. Тебя не устраивает такая перспектива, хмурый друг мой, выдающийся — в будущем, конечно — историк Аркадий Гонсалес?
— Не устраивает. История полна глупостей и подлостей.
— Верно! Еще ни одна эпоха не жаловалась на нехватку дураков и мерзавцев. В этом главная сущность истории. Но чего бы ты пожелал другого?
— Я пожелал бы повесить на одной всемирной виселице всех, кто устраивает войны.
— Тогда бы тебе пришлось начать с моего дядюшки, — сказал Пеано и улыбнулся самой веселой улыбкой — слишком веселой, чтобы выражать истинную веселость.
Взгляд, какой на него бросил Гонсалес, я при всей нелюбви к выспренности должен назвать зловещим.
— Ты думаешь, это меня остановит, Альберт?
Как часто я потом вспоминал этот взгляд Гонсалеса и его слова!
Задолго до того, как он начал свою страшную деятельность, он высказал всю ее сущность в коротком разговоре со своим другом Пеано!
4
Аэроразведчики показали именно то, что мы ожидали: нас окружали родеры. Патины оставляли позиции. Их места занимала армия главного союзника Кортезии. Все происходило как на парадных маневрах — одни мирно уходили, другие мирно появлялись. Родеры воевали умело. Ни один резонансный снаряд пока не разрывался над нашими позициями, ни одно облачко, насланное передвижными метеогенераторами, не омрачало неба. Нам давали отдохнуть и выспаться, пока удушающее кольцо не замкнется полностью.
Ранение генерала Прищепы оказалось серьезней, чем он уверял нас. Он иногда заходил в штаб, но долго высидеть там не мог. Гамов командовал, уже не согласовывая с генералом своих приказов. Он вызвал меня в штаб, когда я лежал на молодой травке у электробатарей и размышлял, сколько времени нам отпустили до сражения. Был полдень, хороший весенний полдень — радостная земля вокруг!
В операторской Гамов рассматривал фотографии аэроразведки. Гонсалес наносил данные на карту. Четвертый корпус патинов у нас в тылу еще не двигался, но третий и пятый уже очистили позиции на наших флангах.
— Двое суток нам дают, — оценил обстановку Гамов. — Можно позагорать, сегодня солнце довольно жаркое.
— Я это и делал, когда вы вызвали меня. Зачем я вам?
— Разведывательная группа подорвала в лесу вражескую машину. Водитель и солдат убиты, но офицер целехонек. Хочу, чтобы вы присутствовали при допросе пленника.
Павел Прищепа сам привел пленника. Даже если бы на нем не было формы, можно сразу было признать в нем родера. Сама его внешность была типична для их военных — и прямая, словно трость проглотил, фигура, и крупноносое надменное лицо, и удлиненная — тыквой назад — голова. И он вышагивал между двух солдат охраны, как если бы они служили ему почетным конвоем.
— Садитесь! — Гамов показал на стул.
Пленный обвел нас презрительным взглядом, закинул ногу на ногу и поднял вверх голову. Теперь он упер глаза во что-то на стене около потолка. Если эта поза должна была изображать пренебрежение к нам, то исполнена она была убедительно.
— Имя, фамилия, звание? — начал Гамов допрос.
Пленный не говорил, а цедил сквозь зубы.
— Звание вы можете установить по мундиру. Фамилия Шток, имя — Биркер. В целом — Биркер Шток.
Гамов усмехнулся.
— Нет, а настоящие фамилия и имя, господин капитан?
— Хватит и этих, — проворчал пленный и опять устремил глаза на невидимую точку у потолка.
— Вы, оказывается, трус, капитан, — сказал Гамов спокойно.
Пленный встрепенулся и повернул лицо. Обвинение в трусости в Родере относится к самым оскорбительным.
— Посмотрел бы я на вашу храбрость, если бы вашу машину взорвали, а на вас, выброшенного на землю, навалился отряд головорезов.
— Вы трус не потому, что попали в плен, а потому, что боитесь назвать свою настоящую фамилию. Ибо придется рассказать все известные вам военные тайны, капитан. И страшно, что узнают, каким вы — реальный, а не какой-то Шток — были разговорчивым на допросах.
Пленный вскочил и топнул ногой.
— Ничего не узнаете! Офицер Родера не выдает вверенные ему тайны!
— Выдадите. Есть хорошие методы развязывания языка.
— Плюю на ваши методы! — неистовствовал пленный. — Чем вы грозите? Расстрелом? Ха! Каждого на войне подстерегает смерть. Часом раньше или часом позже — какая разница? Или пытка? Тогда узнаете, какие муки способен вынести родер! Ваши пытки не страшней рваных ран, не мучительней резонанса. Ха, говорю вам! Мое тело трижды рвали пули, дважды скручивала вибрация. Вытерпел!
Он кричал и срывал с себя мундир, показывая, куда его ранило. Гамов повернулся к нему спиной.
— Гонсалес, — сказал он, не меняя спокойного тона. — Пройдите в хозяйственную роту и возьмите живую свинью, желательно погрязней. Пусть фельдшер сделает ей обезволивающий укол, не обезболивающий, Гонсалес, а обезволивающий — чтобы не брыкалась. Доставьте ее сюда вместе с фельдшером. И пусть явится стереомеханик со своей аппаратурой.
— Будет исполнено, полковник! — Гонсалес светился от радости, он уже догадывался, какую сцену разыгрывает Гамов.
Пленный, выкричавшись, снова сел. Он был доволен собой — опять положил ногу на ногу, опять устремил глаза в невидимую точку на стене.
Гамов подошел к нему вплотную. Я вдруг снова увидел его в той звериной ярости, что овладела им, когда он на улице пытался загрызть хулигана, напавшего на него с ножом.
