Виктор Колупаев - Жизнь как год
В перерыве между лекциями она сама нашла меня, спокойно поздоровалась, расспросила о колхозе и посоветовала не пялиться на нее во время лекций. Причем, все это было подано как шутка, чуть ли не поощрение. Мы, вроде бы, даже сразу стали друзьями. Но только я чувствовал, что все пропало, развалилось, сгинуло. Так спокойно, как она, можно было разговаривать с любым.
А потом началась размеренная студенческая жизнь: лекции, практические занятия, лабораторные работы, тысячи по английскому, коньки, лыжи, праздники, танцы, театр, кино…
А меня уже несло вскачь. Ничего я не мог с собой поделать. В своих мыслях я наделял ее все новыми и новыми качествами. Я даже дошел до того, что в новогодний вечер представил ее в каком-то королевском наряде. И она действительно явилась в нем. Она выделялась среди всех. Ведь маскарадных костюмов почти ни у кого не было. Я танцевал с ней вальс, и она сказала: «Спасибо! Не за вальс…» За что же?
Девушки из нашей группы рассказывали, что у нее не было этого платья из бархата и парчи ни до, ни после, вечера. Какой бархат, какая парча в студенческом общежитии?! Но у нее все откуда-то бралось, а потом бесследно исчезало. И если я хотел видеть ее в развевающемся алом плаще, она и появлялась в нем, и плащ развевался, несмотря на то, что ветра не было.
Она как-то очень быстро стала центром всего курса, а я бултыхался где-то на его окраине. Она и экзамены в зимнюю сессию сдала блестяще. А как же иначе, думал я. И хотя к экзамену по физике она не готовилась (моя вина; погода стояла снежная, теплая, и мы с ней бродили по городу с утра до вечера), она и его сдала на отлично. Я, конечно, уверял ее, что она сдаст, я даже ей что-то объяснял, потому что мне физика давалась легко, но столь блестящий успех ее напугал.
Мы то сближались с ней, то отдалялись, ей было «некогда», хотя в это время она ходила на танцы с кем-нибудь другим. Не любовь, не дружба. А так – мучение одно. И чем дальше, тем лучше я понимал, что она начинает специально, сознательно сторониться меня. Я ее чем-то пугал. Однажды она сама это сказала.
«Тебе бы очень пошли черные волосы», – сказал я ей вчера. Она даже не засмеялась. Она уже, кажется, ненавидела меня.
И вот «почти что приятель» утверждает, что она действительно выкрасила волосы в черный цвет.
В раздевалке десятого корпуса я вижу, как она встряхивает головой, раскидывая свои черные, жгуче-черные волосы по плечам. Подруги что-то говорят ей, смеются. А она – каменная. Ее словно и нет здесь. Случилось что-то, случилось!
В перерыве ко мне подошел «почти что приятель» и сказал, что она хочет поговорить со мной после лекций. А он сам надеется, что после этого разговора я не буду столь часто маячить у него перед глазами и преследовать ее. Я ему сказал: ничего не обещаю. А он мне: смотри!
А снег все так же блестит, слепит глаза, сверкает. Чистота его необыкновенная, чарующая.
Мы идем с ней по бульвару. Так ей ближе к общежитию. И я чувствую, что она выбрала этот бульвар тополей, чтобы в любое мгновение сказать «пока!» и убежать.
Сначала мы говорим о том о сем, о чем-то незначительном, постороннем. А потом она вдруг заявляет:
– А ведь ты мне тогда сразу понравился.
– Да? – глупо спрашиваю я и, кажется, даже ухмыляюсь. Я уже знаю, что с моих губ будут сейчас срываться одни банальности, глупости, но ничего не могу с собой поделать. Такой день сегодня, что ли? – Только тогда?
– Нет, не только. – Она говорит искренне, словно хочет выговориться и больше не возвращаться к этому. – И позже тоже.
– Позже… А что же… сейчас уже нет?
– Да, сейчас уже нет.
Снег поскрипывает под ногами. Солнце светит нам в спины. И мир искрится уже не так празднично, как раньше. Песком посыпают проезжую часть улицы. Она чернеет.
– Что ж… – говорю я.
– Да нет, ты ничего не понял. И этот твой друг тут ни при чем.
Она имеет в виду моего «почти что приятеля».
– А кто при чем?
– Кто? Ты сам.
– Я?
– Ты, ты! – Она останавливается и смотрит мне в глаза. Зрачки у нее сейчас маленькие-маленькие. Ну да, это от солнечных лучей, от света. И глаза пепельные-пепельные, как моя сгоревшая мечта. Я даже различаю в них самого себя, маленького человечка. – Ты думаешь, мне вся эта красота очень нужна?
– Какая красота?
– И волосы по плечам, и греческий нос? – Нос у нее вовсе не греческий. – Меня уже девчонки в общежитии затюкали. Скажи да скажи, как это все у тебя получается? А у меня все само собой получается. Я ничего не делаю. И волосы вчера не красила. Это все ты!
– Я?
– Ты, ты! Не знаю уж как, но только это все ты делаешь. Ты же ведь говорил, что я стану красавицей!
– Говорил?
– Говорил, говорил. Да если бы и не говорил, я все равно чувствую. Ты хочешь, чтобы у меня исчезли веснушки, и они исчезают. Ты в своих мечтах видишь меня принцессой, и я действительно ею становлюсь. Ты веришь, что я умница, и я блестяще сдаю экзамены. Если ты захочешь, чтобы я научилась летать, – я, наверное, полечу. Да только я не хочу всего этого! Понимаешь, не хочу!
– Не хочешь?
– Нет. Не хочу. Это все не мое. Это все твои фантазии. Ты решил – и я такой стала. Я ничего не могу с собой поделать. Я как робот, как марионетка в твоих руках. Я живу и боюсь, а что тебе взбредет в голову завтра?
– Взбредет?
– Да, взбредет. Ты думаешь, я страдала от того, что была такой пигалицей, как на первой лекции? Нисколечко. Я нравилась сама себе. Я была такая, какая есть. И все, что мне нужно, я сделала бы сама. Даже покрасила или сделала пластическую операцию.
– Операцию?! – ужасаюсь я.
– Нет, ты сейчас просто прикидываешься простачком. Ведь ты делаешь со мной, что захочешь.
Да, это кажется, так и есть. Ну, не совсем, что захочу, а только то, чтобы она была еще прекраснее.
– А мне это не нужно. Я хочу быть сама собой. Почему ты тогда, в первый раз, не сказал, что я тебе понравилась? Господи, как бы все хорошо было! Все было бы хорошо… А теперь я тебя боюсь. И страх этот сжигает мою любовь. Мне даже с твоим другом легче. Ему хоть наплевать на то, какая я есть.
Страх? Чего же она боится?
– Ты думаешь, это счастье – быть такой, какой ты захочешь? А вдруг тебе когда-нибудь захочется, чтобы я стала дурнушкой? Вдруг ты меня разлюбишь? Что тогда? Что тогда?!
– Да разве я могу разлюбить тебя?
– Можешь, можешь! Ты и сейчас любишь не меня, а свою мечту, свою принцессу! Так и оставь меня. Я не хочу, не хочу!
Она чуть не плачет.
– Прошу тебя, не думай обо мне, не замечай меня, разлюби, возненавидь… А я снова стану той, что была раньше. Ты обещаешь? Обещаешь?
– Обещаю. – Я ошеломлен. Я даже не знаю, что я обещаю. В моих ли это силах?
– Ну и хорошо. Спасибо тебе. Всего только полгода я и не жила. Всего только полгода. Но ведь это же не на всю жизнь? О господи, для чего все это? Так я пошла?
А я смотрю на нее и вижу, как выбившиеся из-под вязаной шапочки волосы светлеют, блекнут. Медленно, неохотно.
Она сама еще этого не видит.
Я не хочу, не хочу!
– Ну, пока? – говорит она.
– Пока, – говорю я.
Я стою один, приговоренный. Пусть будет так, как она хочет, пусть будет так всегда! Пусть она явится завтра на лекцию той замухрышкой, какой я увидел ее в первый раз! Пусть! Пусть все удивляются, сожалеют, успокаивают ее. Пусть. И тогда я подойду, возьму ее на руки, скажу…
Ах, опять я только о себе…
4. АПРЕЛЬ
Не люблю я этот месяц. Растает все, грязь, накопившаяся за полгода, вылезет на божий свет. Но ее еще не убирают, потому что снова повалит снег, на день, на два. Присыплет все, скроет от глаз человеческих. А на следующий день снова грязь. Кучи мусора, прошлогодняя трава, листья, битые бутылки, обломки старой мебели. Какое-то междувременье. Ни зима, ни весна. Правда, в конце месяца обязательно бывает три-четыре теплых дня. Это уж как закон. А середина месяца…
Слякоть на улице. Грязь непролазная.
Я иду со своим другом. Мы работаем. Мы сами себя назначили Смотрителями улиц. Конечно, мы работаем еще и в других организациях. Друг – инженер-конструктор, а я – врач скорой помощи. Там мы получаем зарплату, но основной и он, и я считаем вот эту свою работу, за которую нам никто не платит денег и которая не предусмотрена ни в одной смете, а штатные единицы не значатся ни в одном учреждении.
Я не сразу пришел к этой работе. Сначала было другое.
Однажды, еще студентом, судьба привела меня в ремонтную организацию. Работа была неквалифицированная, тяжелая. И вот мы, десять человек в грязных робах, начали долбить отбойными молотками асфальт. Асфальт был еще относительно нов и провалился лишь в нескольких местах, по крайней мере, все близлежащие улицы были не асфальтированы вовсе, и грязь с этих истерзанных грузовиками улиц развозилась по дороге, которую мы ремонтировали. Товарищи по работе были настроены добродушно и даже с некоторым юмором, который, как я понял чуть позже, очень помогал совершать бессмысленную работу, усыплял совесть, как бы говорил: знаем мы, все знаем, но ведь и другие делают то же, не мы первые.
