Василий Ванюшин - Вторая жизнь (Иллюстрации П. Зальцмана, Ю. Мингазитдинова)
Спать не хотелось. Он достал другую книгу и, так же не взглянув, кто ее автор, открыл наугад. Это оказались стихи.
Тот, с кем ты говоришь, — не тот, кто тебе нужен.Ты ищешь твердого слева, не зная, куда идти.
Верно! В этом огромном городе-муравейнике, кажется, есть хорошие люди, а человека, который бы поддержал, нет.
А тот, кто ищет тебя, не может тебя найтиВ водовороте людей на улицах, после пяти.И жжет твое сердце тоска, и сам ты словно контужен.
А верно ли это? Кто может здесь искать тебя, чужого чело века? Семья, товарищи — далеко. Друзья из посольства не станут, не имеют права вмешиваться в дела института, а тебе именно там нужна поддержка. На газетную шумиху надо махнуть рукой — Шельба прав. Но встанет ли он на твою сторону? Кому ты нужен в этом огромном чужом городе? Кто до сих пор искал тебя? Кайзер! Но лучше бы не знать его. Эрика звонила и сказала: «Прощайте!»
…И жжет твое сердце тоска, и сам ты словно контужен. Право, хуже всего — больших городов одиночество.
МАНЕКЕНЫ
Уснуть не удавалось, вечер тянулся бесконечно долго, За окном вспыхивали неоновые огни реклам, прятались, возникали снова, методически повторяя одно и то же.
Даниил Романович еще ни разу не бродил по ночным улицам Атлансдама. Он спустился вниз, в шуршащий поток пешеходов. Липкие огни гонялись за лакированными машинами. Толстые тени от проводов лежали поперек улицы. Небо исчезло, вверху была одна черная пустота.
Люди шагали, подпрыгивая, а когда появлялась встречная машина, бьющая в глаза светом, казалось, они прыгали на одном месте.
Галактионов слышал, что в городе есть река, и он пошел в ту сторону, где она протекала. Надоели камни, хотелось увидеть струящуюся воду и, может быть, кусочек зелени.
Магазины работали. Люди входили в крутящиеся стеклянные двери, и эти же двери выпроваживали их, легонько поддавая в спину: механический привратник был недоволен расчетливостью покупателей. Даниил Романович не видел, чтобы два-три человека обсуждали какую-либо покупку. Никого не интересовало, кто и что выбирал. Каждый делал это в одиночку. Каждый был наедине со своим карманом и советовался только с ним: от кармана зависело, что купить. А богато убранные витрины смеялись и словно говорили: «Не понимаешь, что такое жизнь! Вот она! Не скупись».
Эту жизнь изображали манекены. Их было много, в разных позах и по-разному одетых. Была даже целая квартира, в которой среди мебели жили манекены. Они изображали супружескую чету, возлежащую на рядом поставленных низких кроватях; забавляющихся игрушками детей. Молодая розовая девица с очень узкими плечами сидела, развалясь, в шезлонге, высоко закинув худую, как палка, ногу. Она смотрела ярко разрисованными глазами в телевизор. Телевизор был настоящий. Экран светился, и настоящая Юв Мэй говорила о красоте жизни. Телевизор стоял к витрине боком, и Даниил Романович не мог разглядеть лица диктора. Разноцветные лучи тканей скользили по витрине, Юв Мэй говорила о каждой из них, отдавая предпочтение нейлону, тэторону, тэвирону, ацетату и рейону.
— О, ацетат! — восклицала Юв Мэй, — он изящен и красочен. В нем девушки прелестны, как распустившиеся цветы.
А рейон! Мы уверены в превосходных его достоинствах. Его дешевизна — результат непрерывного технического усовершенствования, его высокое качество — плод многолетнего опыта и технических достижений.
Но не будет преувеличением сказать, что человечество наш ло все идеальные качества волокна как такового лишь в тэтороне. Это самое несгибаемое из всех волокон, самое прочное, очень приятное на осязание, оно не горит и весьма устойчиво против всякого рода химикатов.
Но тем, кто обеспокоен состоянием своего здоровья, советуем покупать вещи из тэвирона. С химической точки зрения это волокно является разновидностью полихлористого винила… Важнейшее достоинство его в том, что оно вызывает отрицательное статическое электричество, которое играет ценнейшую, с медицинской точки зрения, роль в оздоровлении организма. Любой медик подтвердит правильность моих слов…
— Вы, случайно, не медик? — услышал Галактионов возле се бя игривый голос. Спрашивала женщина, высокая и худая, с дряблой кожей, густо накрашенная.
— Нет, — ответил он и пошел к реке.
В аккуратно вырезанном в цементе русле с отвесными берегами текла вода. Река брала начало далеко в горах и, вероятно, там была бурлива и светла. Здесь же вода текла медленно, светилась тускло и казалась густой. Зелени на берегах не было.
На набережной, как и возле всякой приличной реки в любом городе, конечно, нашлось место ресторанчику. Из его больших распахнутых окон доносился скулеж джаза. На полупрозрачных шторах маячили тени. Ужинать не хотелось, но Даниил Романович понадеялся, что аппетит придет во время еды.
Ресторан оказался из тех, где сверхмодные танцы считались неприличными. Парочки покачивались и топтались между столиками. Ни улыбки, ни смущения, только взгляд партнера настороженно следил за выражением глаз партнерши.
Свободный столик оказался рядом с длинным столом, за которым тесно сидели офицеры. Они совсем не походили на военных, каких изображают в иллюстрированных журналах, — гордых и стройных в аккуратно пригнанных мундирах. Одежда их была проста, и оттого лица выглядели выразительными. За столом командовал толстый моложавый полковник с плутоватыми глазами. Рядом с ним сидел майор, красивый, но с холодным взглядом мутноватых и пустых глаз — этот держался с большим достоинством, чем полковник. По другую сторону — еще один майор, с лысиной и в очках, с брезгливой складкой возле губ. Остальные были ниже званием. Из них выделялся капитан — невысокий крепыш, румянощекий и густобровый.
Офицеры говорили о женщинах, об Юв Мэй, о каком-то Брау не, о новых назначениях и о деньгах. Но лишь только Даниил Романович заговорил с официантом, стараясь как можно чище произносить слова чужого языка, офицеры насторожились, оправили мундиры, подтянулись и притихли, словно одеревенели. Теперь их можно было фотографировать для журнала — вполне надежные войны, готовые, не рассуждая, выполнить любой приказ, стрелять и нажимать на рычаг, освобождая бомбодержатель.
Они начали рассчитываться. Платить должен был крепыш-капитан, но у него не хватило денег. Его выручил полковник, коротко сказав при этом:
— Опять долг…
Спустя полчаса Даниил Романович вышел на набережную. Над рекой плыл тягучий гул. Похоже было на удары колокола, из-за отдаленности сливающиеся в монотонное гудение. Или удалялся поезд, промчавшийся по воздушной дороге. Неподалеку стояла группа людей, они молча смотрели на реку, чего-то ждали. Подходили еще люди, спрашивали, в чем дело. Им отвечали:
— Аббат Рабелиус будет говорить,
— Проповедь о жизни и смерти.
Высоко на столбе потрескивал черный репродуктор. Было интересно послушать проповедь аббата. В потрескивание репродуктора влилось тихое шипение, затем кто-то кашлянул и начал говорить:
— Паки Голгофа и крест! Паки гроб и плащаница!
Даниил Романович вздрогнул от неожиданности. Громады освещенных домов, решетчатая железная дорога, вознесенная над ними, мельканье неоновых реклам, бесшумные, скользкие в лаковом блеске автомашины, повизгивание джаза, широкие витрины магазинов с манекенами, нейлоном и тэтороном, и вместе с тем — ученый и католик Доминак, голос радио: «Паки Голгофа и крест»… Что это — смещение эпох? Жизнь должна идти только вперед. Но религия такова же, как и много веков назад, лишь на ней, словно на манекене, делают примерку нового платья, взамен старого, обветшалого и вышедшего из моды. Получился странно дикий перекос времени. Радио — достижение цивилизации — говорило библейским языком.
— Есть еще фарисеи и есть еще иуды, лобызающие устами и предающие руками. Есть еще пилаты и ироды, ругающиеся истине и омывающие руки в крови праведников. Мы видим их в сонме грешников — нужно ли оглашать всех по имени?
Рабелиус, конечно, не назвал имен. Даниил Романович дога дался, в кого метил аббат. Но и газеты «Новая Атлантида» и «Патриот» безымянно были преданы анафеме.
— Нашлись, однако, такие, что возомнили себя магдалинами. Они-де, принесли первые вести о воскресении.
Ах, вот почему «Апостол» умолчал об Эрике и Гуго! Это — не божье дело. Воскрешение их — дело дьявола.
— Ничего истинно великого не свершалось на земле и не свершится без веры в него, жизнедавца, — вещал аббат. — Что такое жизнь человеческая? Это драгоценный дар небесного отца. Его всеблагая воля была — воззвать нас из ничтожества и дать почувствовать это биение жизни, всю красоту ее, все благо бытия. И возрадуется сердце ваше, сказал он, и радости вашей никто не отнимет у вас. Кого же благодарить нам, как не его, жизнедавца! Мы видим природу, мы дышим ею. Она, точно одушевленное существо, перед нами то замирает, то оживает и дробится на бесконечное множество явлений и предметов, приводящих нас в восторг перед величием творца… Мы наслаждаемся ею до последнего часа, пока не придет смерть.
