Эрнст Юнгер - Гелиополь
Гора бесцветной студенистой массы росла, непрерывно дрожа. Вороны кружили вокруг нее плотными стаями, выхватывая полоски тягучей, вязкой субстанции. Непрерывно подкатывали грузовики с новыми грудами массы и наращивали гору. Их двигали моторы, лошади, а также люди и собаки. Фигуры в желтых куртках крюками сгружали содержимое с машин.
Но одновременно казалось, что гора уменьшается. Цепочки носильщиков наполняли ведра, бочки, плетеные корзины и уносили их отсюда, к другим кучам, которые колыхались в садах. Казалось, эти люди ничего не видят и не слышат и полностью погружены в свой цикл. Окликнуть их было бы в высшей степени опасно. Они заглянули в чудовищную кухню мира титанов. Но одновременно угадывался триумф в высотах, где зрелище воспринималось как великолепие, дерзкая шалость и переходило в благоухание аромата, и это предчувствие было еще более тягостным, чем само лицезрение. А невидимый маятник продолжал отсчитывать удары.
Луций почувствовал, что уже первые картины увиденного сломили его, и им овладело отчаяние. В него заползла пустота бездны, одолевая его своей страшной мощью и ликуя, что взята крепость, осада которой продолжалась довольно долго. И герой, и рыцарь, и Орфей тоже были тут бессильны. Последним триумфатором стал червь.
— Я связался с вещами, превосходящими меня в силе. Вы правы, нам надо вернуться.
Они повернули назад. Тропинка петляла среди садов и вывела их на дорогу, по которой извозчики возвращались в город. В ярмарочных ларьках бабы торговали шнапсом и грубой деревенской едой. Маятник все раскачивался и гудел, как зловещий городской набат. Будур повеселела и вела Луция за руку. Впечатление было такое, что она уже забыла про то зрелище, совершенно убившее его.
Они вошли на окраину, где стояли первые городские дома. Улицы были перекрыты сводами, а стены домов освещены каким-то непонятным светом; они шли словно по ходам лабиринта. Какая-то зловещая, тягостная неразбериха заполняла эти ходы, до слуха доносились жалобные стоны и причитания. Казалось, что толпы людей кружат по лабиринту, не находя выхода.
Проходя мимо, они видели, как в подслеповатых подземельях ходят по кругу невольники, вращая давильные камни и качая воду, — в каменный пол впечатался след их ног. Даже в формах ручных механизмов и приспособлений повторялся мотив их принудительного труда — в валках, катках, часах, мельничных жерновах, колесах и кругах любого вида. Глаз отдыхал, если встречались изогнутые линии, спирали или хотя бы такие овалы, как черепаший панцирь.
Они заглядывали в комнатушки, где грудами лежали книги и пергамент и где юноши и старцы покрывали бисерным почерком длинные свитки — галерные рабы, чье настроение колеблется от тупого удовлетворения до отчаяния.
Порой вспыхивало зарево пожаров. В их отблеске слабо мерцали вывески — «Молельня», «Вино», «Дом терпимости». Раздавались также пугающие крики.
Пьяные девки теснились, окончив работу, перед мрачными трущобами, откуда вывалившимися красными языками текли ручьи вина и крови. Какие-то фигуры ворочались в этом грязном месиве. Народ глазел на все с откровенной алчностью. Гул машин перекрывал царивший хаос звуков.
Луций продвигался сквозь этот странный карнавал с нарастающим ужасом. Прессинг становился все сильнее и уже выключил его волю. Он больше не чувствовал ничего, что выделяло бы его среди толпы, и не испытывал уже больше никакого любопытства. Маятник все раскачивался, наконец он обрел голос, и Луций услышал от него жуткие слова:
— Все это — ты!
Сцены сменяли друг друга, как яркие кадры. Они шли теперь мимо балаганов шутов и жонглеров, мимо опиумных притонов и игорных домов. Казалось, играют на большее, чем просто на деньги. На лицах были откровенно написаны страсти — ужас, жадность и пугающее торжество. Глубокие стоны, словно человек испускал последнее дыхание, сопровождали бег шарика, пока он не затихал в изнеможении.
— Они играют в жизнь и смерть.
На одном из экранов бесконечно повторялась казнь Дамьена.[82] Суд парламента никак не ожидал такой бурной реакции. Целые кварталы превратились в балаганные подмостки. Трибуналы стали массовыми, так и казалось, что каждый житель был или судьей, или обвиняемым, или палачом. Теперь они шли мимо Страшного суда, окруженного бесчисленными зеваками. Через равные промежутки времени из портала выходил очередной обреченный. Здесь можно было изучить все формы отчаяния — от плохо разыгранного трагическим актером спектакля до полной потери человеческого лица, от безумия до застывшего отупения. Вот провели византийского императора Андроника, Офелию и Эдипа. Толпа разглядывала шествие со смешанным чувством скуки и праздного любопытства. Главным оказывалась не степень страдания, а множественность числа страдающих. При таком настрое масс насилие становилось всемогущим. Здесь уже никто, кроме факиров, не мог противостоять всевластному наваждению.
Потом пошли кварталы, не поддающиеся описанию. Везде царил скрытый и в то же время ощутимый страх, переходивший порой в панику. Блуждание по этому аду походило на протискивание по кровеносным сосудам огромного трупа, чье сердце продолжало механически стучать. Путь вел их через ячеи с истлевшими именами городов, государств и героев, вниз, в клети фосфоресцирующего мира прометидов.[83]
Планктонный организм — радиолярия, наращивающая глубоководный ил. Обзавелась защитным панцирем, а капелька жизни внутри испарилась, и кожица стала падать. Вот она уже опустилась вместе с мириадами таких же других, выпав снежными хлопьями на морское дно, и выросли бледные горы, памятники бессмысленных страданий, бессмысленного насилия. Никто никогда не увидит их, туда не причалит ни один корабль, там царит только вакуум одиночества. Так все и останется — как слабое мерцание одной из туманностей универсума; может, лишь ангел когда заметит их в далекой глубине бездны, пролетая над миром.
Похоже, что Будур не испытывала такого давления, как он. В этом и состояло великое преимущество дуалистического учения — если оно не безоговорочно превозносило вселенную в ее возвышении, то и при низвержении мир погибал для него не полностью. Все время оставалась известная доля уверенности в сохранности добра. На этом и держалась его спокойная поступь через тысячелетия времени.
Будур проявляла сначала признаки отчужденности, отвращения и страха, но потом в ней стало нарастать радостное оживление, позволившее ей выпрямиться и окрепнуть. Луций, напротив, совершенно пал духом, он с трудом тащился рядом. Она вела его за руку. Маятник достиг наивысшей амплитуды, все образы померкли, и остался только оглушительный гул ритма. Почва под ногами закачалась и стала разъезжаться в разные стороны, как днище корабля, пробитое рифами. Луций рухнул на землю, она была тверда, как камень, а небо нависло над ней стальным куполом.
Будур бросилась к нему, как мать. Она гладила его виски и щеки, словно это была неживая кукла, лежавшая перед ней безжизненно-недвижимой. Он почувствовал на лбу слезы, словно пролился благодатный дождь, принесенный теплым ветром, а ее поцелуи растопили лед его сомкнутых глаз.
И тогда он тоже разразился слезами.
Крах
В помещении было темно, предметы и ткани пропитались горьким запахом. Украшавшие стол листья конопли и лавра разметало в беспорядке. Равномерно раздавались гудки фонофора. Но они не могли прорвать пелену дурмана.
В дверь постучали. Вошла донна Эмилия. Она в смятении огляделась в царившем полумраке. Потом осторожным движением прикрыла одеялом грудь Будур. С трудом она растолкала Луция.
— Луций, Патрон настоятельно требует тебя к себе. Он уже в третий раз посылает за тобой.
Она отдернула штору и впустила в комнату свежий воздух. Солнце стояло уже высоко. Луций сел в постели.
— Я велю сказать, что у тебя был рецидив. Это, пожалуй, будет лучше всего.
— Сделай так, пожалуйста, carissima.[84] И добавь еще, что через полчаса я буду внизу.
Луций встал и поспешил в ванную. Квартира казалась ему чужой, словно он только что вернулся из дальнего путешествия. Сильные струи воды хлестали по мраморной облицовке.
Костар помог ему одеться. Он казался смущенным, словно беспорядок, царивший в комнате, непосредственно отражался на испытываемых им чувствах.
Тереза поднялась, когда Луций вошел:
— Хорошо, что вы пришли. Вас ждут с нетерпением.
Она пошла к двери, чтобы открыть ее, и, как бы разговаривая сама с собой, прошептала себе под нос:
— Осторожно, Патрон в бешенстве.
Потом она произнесла громко, ровным голосом:
— Командор де Геер.
Дверь за ним защелкнулась. Генерал принял его стоя и выключил при его появлении аэроионизатор. Яркий свет падал сквозь окна в кабинет и сплетал на полу узоры, похожие на цветы. Слышался автоматический голос:
