Николай Воронов - Сам

— Внутреннее желание осы ли, ягуара, анаконды, носорога, шимпанзе ли, кондора не испугать кого-либо неконтролируемо отражается в их внешнем образе, — учил Ганс Магмейстер. — Этому безобманному свойству поведения живых существ я дал определение неприкрытость, то бишь настолько каждая из сих особей держится мирно, что нельзя ошибиться в добрых намерениях. Единственная зоологическая особь умеет с таким искренним совершенством подделаться под неприкрытость — человек. Подделается и обманет. Что последует за сим, зависит от задачи. Отвлечет, одурачит, подбросит разработанную в тайных инстанциях «игру», покалечит, убьет — мало ли всяких задач и целей. Сволочная особь, постоянно изображающая свою якобы натуральную мирность. Что может противопоставить другая зоологическая особь отлаженному аппарату неискренности хомо сапиенс, владычествующему над планетой? — Ганс Магмейстер, безмолвный, положил голову правым виском на ладонь, промолвил не без покаяния:

— Осуждая — учу.

Кархародон исчез в расщелине. Курнопай уяснил, что «белая смерть» поджидает Фэйхоа. Соскучился? А что, и это вероятно для хищников, как и отсутствие чувства мести. Впрочем, нет, инфантильно. Касатка, всевластная убийца океана, остерегается трогать людей, — тронь стервятника, самого лютого из лютых, истребит касаточий род.

Училищная муштра ассоциировалась у Курнопая не столько с шагистикой, сколько с уроками бдительности. Инстинкт бдительности заставил Курнопая домчаться до этой стороны расщелины. Вот и подвергай сомнению замечательного душеведа! Кархародон находился в расщелине, высматривая Фэйхоа.

Чего не мог представить себе Курнопай — собачих повиливаний хвостом у акул. И вдруг повиливает хвостом кархародон, потом высовывает морду из воды, почти без разгона встает на хвост над лагуной во всю, пожалуй, десятиметровую длину.

Отплыл Курнопай от расщелины, нырнул. Морда кархародона торчала над водой. Фэйхоа, сидя на песке, натягивала на вскинутые ноги герметичные колготки. Возле нее лежала и верхняя половина легкого костюма для аквалангистов. Опасно, и все-таки соблазнилась. Дурь. Человечины захотела белая смерть. Выдернул изо рта загубник, прокричал, чтоб не смела одеваться. Ответила шаловливым голоском: лишь, мол, совершит с кархародончиком круг почета вдоль рифа и выведет милую скотинку в открытое море.

— Не-ы-сы-мей! — рявкнул Курнопай. Не понарошку, нет. Сработала выучка.

Фэйхоа так и прыснула от удивления, кархародона его горлохватская выходка заставила повернуть морду. Глаз кархародона, охваченный золотым ободом, вперился в Курнопая с недоумением.

— Охоться, мой императивный. Через полчаса встретимся у Ворот Вулкана.

— Не буду я встречаться. Теперь же вылезу.

— Вылазь, мой капризный. Буду счастлива. Ты бы знал, как я боюсь за тебя.

Без промедления Курнопай закусил загубник и нырнул.

Свой путь вдоль рифа Фэйхоа начала, устремясь на гостевой домик. Он находился среди чащоб горгоновых кораллов. Кархародон скользил неторопливо. Почти впритык к узким, плоско-длинным планкам его боковых плавников двигались полосатые лоцманы, от чего кархародон походил на многомоторный транспортный водолет. Фэйхоа плыла над кархародоном. Время от времени она садилась верхом на кархародона то перед верхним плавником и поглаживала овал его головы, ноги держа так, чтобы не задевать ластами о жаберные щели, то позади плавника, ухватившись за него, чтобы не сносило, и как бы пришпоривая пятками падучие бока. Кархародону, наверно, было приятно, что Фэйхоа катается на нем. Лоцманы, когда, балуясь, Фэйхоа пробовала убыстрить движение кархародона, принимались резвиться возле нее.

Некстати вспомнилось Курнопаю, что кархародон с легкостью проглатывает двухметровых акул.

Какая там охота, пусть и для бабушки Лемурихи! Ради безопасности Фэйхоа Курнопай увязался за кархародоном, держа наготове шток.

Фэйхоа заметила Курнопая, наездничая перед плавником, и свалилась с кархародона. Среди их забав была такая забава: акула ускоряла ход, Фэйхоа сваливалась, после с деланным азартом гналась за нею и не могла угнаться, что и потешало обоих. Так было и теперь. Однако, прежде чем припуститься за кархародоном, она сделала отбрасывающий жест руками, дескать, уходи. Он все же не подался к Воротам Вулкана, лишь слегка приотстал, не прекращая быть настороже.

Фэйхоа опять приладилась перед плавником, поглаживала ладонями по глянцевито-резинистой башке кархародона, но видно было, что постороннее присутствие гнетет их.

Там, где Фэйхоа намеревалась вывести кархародона в открытое море, риф выступал над лагуной замковой стеной, а вся его подводная часть дремуче поросла водорослями и кораллами. Близ скопления пухово-зеленых водорослей, на которых паслись, меленько теребя их, лиловые рыбки, Фэйхоа постучала кулачками по акульей черепушке.

Торможение. Кархародон встал, Фэйхоа бросилась к водорослям, начала раздирать их. Лоцманы, кроме одного, покинули кархародона, чтобы, едва засинеют меж травой вольные воды, повести его за собой.

Отнюдь не пролом был в рифе — встроенные в него бетонные ворота. При помощи лебедки Фэйхоа отворила ворота, лоцманы, будто они мечтали об океанских плаваниях, рванулись сквозь образовавшийся круг в сиреневую синеву, кархародон помедлил, притронулся хвостом к плечу Фэйхоа и подался за лоцманами.

Страшась того, что Курнопай вздумает помогать ей, вдруг да кархародон вернется, Фэйхоа быстро закрыла ворота. Курнопай приобнял Фэйхоа и в ту же секунду почувствовал, что она дрожит. Он изо всей мочи повлек ее через лагуну, чтоб согрелась. Но она так и не согрелась; он это обнаружил, выходя с нею из воды. Фэйхоа улыбнулась фиолетовыми губами, точно бы долго лакомилась ягодами смоковницы, и сказала, что кархародон стал дрожать еще поодаль от пуховых водорослей: не из-за приближающегося расставания, она полагает, а от желания напасть на Курнопая.

— Не знаю причины, почему кархародона начала бить дрожь, — добавила она. — Его ревность? Не она. Твоя? Не заметила. В общем, не знаю. Он благороден, хочу заявить тебе, мой вечный. Благороден, невзирая на кровожадное свое существование.

— Согласен, — сказал он. — Верю, — добавил, но твердого согласия и бессомненной веры в уме и сердце Курнопая не было. И он подумал: «Я отвратительный тип», — и повторил: — Согласен. Верю, — чтобы честно согласиться с Фэйхоа и поверить ей сполна.

Ах, бабушка Лемуриха, сногсшибательное она создание! Совсем не собираться навестить внука и Фэйхоа, пообещать прилететь завтра, поставив гурманское условие, а заявиться сегодня, когда они еще не стащили с себя гидрокостюмы. Надо быть фееричной женщиной, чтобы в ее возрасте и при ее телесах спускаться с зависшего вертолета по веревочной лесенке. И не над водой спускаться на случай падения — над базальтовым кубом, сорвется — всмятку. Спускаться грузно, проволакиваясь бомбовозным бюстом по одетым в пластиковые трубки поперечинам, и все-таки нигде не застрянуть и не промахнуться мимо ступеньки ботинком, сшитым из носорожьей кожи. Нет-нет, фееричная женщина! Женщина? Почему женщина, коль спускалась персона, одетая в форму высшего командного состава. Гольфы тончайшей белой шерсти, ажурные, от лодыжек до подколений — броский рисунок, цепочка ромбов цвета шоколада и зигзаги абрисов вокруг цепочки канареечно-желтые, красные. На клешевых штанинах шорт золотая бахрома; куртка пепельного шелка. Погоны генеральские, но обшиты голубым басоном, чего раньше вовсе не было. Наверно, создан новый род войск?

Ну, слава великому САМОМУ! Бабушка Лемуриха утвердилась на базальтовом кубе. Вертолет устрекотал за хребет. Она картинно протянула руки Фэйхоа и Курнопаю.

— Можете поздравить! Мое рвение, армейки, патриотки, гражданки, преданной двум правителям подряд, увенчались назначением. Мне присвоено звание, которого не было, генерал-капрала по воспитанию солдат и офицеров.

Указательным пальцем левой руки она величественно ткнула в нашивку: черное кольцо, в охвате кольца — голубой купол.

— Ты, Курнопа-Курнопай, любимый внук, осуждаешь сексрелигию. Зря. Продолжение рода человеческого — основа основ. Зачем презирать орудия деторождения и счастливые чувства? Нашивка называется шивали́нгам. Мужское начало, линга, в центре, женское, йони, с краю. Все это в зачине от индийского бога Шивы и его супруги Дурги, какую по всякому еще называют: Парвати, Кали, Дэви…

Оба знали, что в жизни под видом действительно серьезного происходит легкодумное, к чему относишься как к блажи, но оно оборачивается стойкостью, даже неустранимостью: поколения сменяются, а наносное, что не воспринималось как главное, правит обществами. Оба знали это, но мило слушали бабушку Лемуриху.